Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов Страница 26

Вскоре наступил обед. Сходили на кухню за супом и традиционной кашей с кусочками тушенки, быстро поели, запили кипятком с какой-то заваркой и куском хлеба, и Шалевич скомандовал: «Пошли все спать, пока не тронулись с позиции». По дороге к землянке Шалевич разъяснил мои обязанности: дежурство на НП и на линии связи в качестве телефониста; работа разведчика-наблюдателя: наблюдение за противником в стереотрубу, обнаружение и «засечение» целей (правда, из-за близорукости мне могут не доверить). Возможна подготовка планшета для комбата. Это основная работа вычислителя: подготовка и нанесение на карту огневых позиций батареи, НП, реперов, засеченных целей противника, других объектов. Далее обязательный караул, наряды на кухню по указанию помощника командира взвода ст. сержанта Фисунова, доставка обеда на НП по указанию старшины, исполнение приказов командиров (куда пошлют) и, конечно, постоянное содержание карабина в чистоте. Тут же он рассказал про нелепую гибель Анацкого, которому я пришел на смену.

«Смелый, ловкий был, даже не верится, что „был“. Хороший товарищ, настоящий. Оборудовали НП. Вся группа (комбат Ершов, комвзвода Комаров, Шалевич с разведчиками Анацким, Хвощинским и связистами) расположилась на опушке, недалеко от первой траншеи. Светало все больше и больше, туман рассеивался. „Шалевич, назначь наблюдателя, пойдем поближе к окопам, вон к тем деревьям, пока совсем не рассвело“, — приказал комбат. Шалевич повернулся к разведчиками, рядом был Анацкий, и Шалевич его назначил. Комбат, Комаров и Анацкий осторожно, пригибаясь, подобрались к группе деревьев. Анацкий с биноклем осторожно, даже вкрадчиво, полез на дерево для наблюдения. Но, видать, его заметил снайпер, раздался выстрел, и Анацкий рухнул, ломая ветки, вниз. Тут же началась стрельба по этому месту, минометный налет. Комбат и Комаров сломя голову бросились бежать оттуда, то и дело припадая к земле, и вышли к остальной группе, тоже залегшей за кустами и деревьями. Анацкий лежал неподвижно. „Убит“, — сказал комбат (или Комаров). Тут начался хороший обстрел, все попрятались. Опять и опять минометный налет. „В общем, бросили мы нашего Анацкого“, — со вздохом сказал Шалевич. Потом, когда стихло, стали искать на том месте, но никого не нашли. Пропал, и все. Возможно, его, раненого или убитого, подобрали пехотинцы (санитары?). (Замечу, что позднее домой отправили стандартную похоронку.) Такие дела.

Еще одного связиста, Воронкова, ранило в руку пулей, но как-то странно, похоже, самострел, и его отправили в медсанроту. Пока замяли это дело. Он вообще трусоват, норовил всегда увильнуть с опасного места. А ведь бежал из дому добровольцем! В 16 лет! Отец у него вроде генерал. Понюхал слегка пороху, почувствовал тяжесть и опасность армейской жизни и захотел обратно, но не тут-то было, хотя и отцу писал…»

Поговорив, мы залезли в довольно просторную землянку, сплошь устланную толстым слоем свежей соломы. Перемещаться внутри можно было только «на карачках» или ползком на коленках, высота всего около одного или полутора метров. Растопили слегка печку (бочка с отверстием и кустарной трубой, свернутой из куска другой бочки), поставили сушить валенки и портянки, чуть поговорили о ситуации на нашем участке, о немецких газах, укутали ноги запасными портянками и соломой, стало тепло. Вещмешок под голову, карабин под бок и мгновенно уснули. Так началась и до конца войны продолжалась моя жизнь в 6-й батарее.

Спали недолго, около часа. Помкомвзвода Фисунов крикнул: «Подъем! (Ох уж эта команда!)! Быстро! Собираться! Поехали!» Вскочили, намотали подсохшие, еще теплые портянки, запасные бросили в мешок, натянули валенки, вытащили наружу печку и все остальное имущество. На дворе морозно, яркое солнце. Подъехал наш, взвода управления, все тот же американский «Студебекер». Погрузили вещи, потоптались у машин и по команде «По машинам!» забрались на борт. Выстроились в колонну. Наш «Студебекер» с комбатом впереди батареи, сзади четыре «Студебеккера» с пушками батареи. Стоим минут 10–20. По ярко-голубому небу бегут облачка. Морозит. Но вот двинулись и вскоре въехали в полностью разрушенную и сожженную деревню. Остановились. Здесь проходила передовая. То там, то здесь множество воронок на белом снегу и трупы наших солдатиков. Похоронные команды не спеша подбирают их и увозят на телегах. Немецких трупов не видно, наверно, забрали своих. Совсем рядом разбитая, вся в ранах кирпичная церквушка со сломанным, накренившимся крестом и немыслимо развороченной загородкой. Рядом уже замерзший труп офицера, вроде, по остаткам экипировки, старшего офицера не ниже майора. Точнее, полтрупа. Вся нижняя часть оторвана и бесследно исчезла, верхняя половина замерзла и как живая. Смотреть на все это тоскливо. Продолжаем стоять, что-то ждем. Спрыгнули размяться. Шалевич, глядя на мои видавшие виды валенки (БУ ведь) с подшитыми и вечно промокающими подошвами, предложил пойти и стянуть с одного из убитых добротные валенки, пока похоронщики «не чешутся». Я стал возражать: неудобно, с мертвого как-то боязно и как-то нехорошо. «Так это обычное дело», — возразил Шалевич. Его поддержали, хотя нашлись и сомневающиеся (плохая примета, не по-божески). Пока обсуждали, раздалась команда «По машинам!». Быстро вскарабкались на борт, заревели моторы, и мы тронулись. Я примостился на одном из ящиков с каким-то оборудованием или со снарядами, покрытым мешком или плащ-палаткой, и задремал, просыпаясь от толчков на ухабистой дороге.

Ехали несколько часов с длинными и короткими остановками, где еле успевали справить нужду. Одно время ехали очень долго, и приходилось, если приспичило, спускаться на ходу на лафет прицепленной пушки и, держась за борт, делать это дело. Слегка подмерзали пальцы ног. Запомнилась одна стоянка. Остановились в лесу у небольшой поляны, где-то в первой половине дня. Спрыгнули с машин размяться, справить нужду, потоптаться. Поляну обрамляли высокие пирамидальные ели. Под ногами мягко проминался почти не запорошенный снегом толстый слой мха. Все выглядело первозданным и каким-то умиротворенным, и наше присутствие казалось грубым вмешательством в природную тишину. Было ясное голубое небо с небольшими облачками и довольно морозно. У меня опять слегка промокли валенки и подмерзали пальцы. Как я поеду дальше? Опять менять портянки, но валенки-то влажные! Опытные солдаты разузнали, что простоим не меньше получаса, а то и больше. Развели огромный костер, у которого начали сушить портянки и валенки. Я тоже подобрал сучки и наломал веток, набросал кучку у костра, сел, стянул валенки и размотал портянки, вытянул голые ноги к костру, нацепил валенки и портянки на палки и протянул ближе к огню, но чтобы не подпалились! Все время боялся, что скомандуют на машины, а я не успею высушить. Солдаты и сержанты забавлялись всякими побасенками, почти сплошь по амурным похождениям, громко ржали, а мне все казалось плоско, грубо и неинтересно. Стоянка затянулась. Успел все высушить и натянуть теплые портянки и валенки, которые хорошо подсохли. Стало так приятно, даже настроение поднялось. Мелькнули воспоминания о доме в Чишмах и, конечно, о Москве, Арбате, школе. Так все далеко, что вроде не совсем реально. Но вот команда «По машинам!», и опять поехали.

Наконец приехали на отведенное нам место у очередной опушки. До передовой пара-другая километров, где-то там за лесом. Слышны отдаленные редкие минометные налеты, автоматные и пулеметные очереди. Это обычный фон передовой, тогда для меня еще новый. Стало опять облачно и хмуро, правда, потеплело.