Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском - Бенгт Янгфельдт Страница 26

Польские друзья Бродского говорили, что его стихотворение облегчило груз, лежавший у них на сердце и укрепило их волю к сопротивлению. Но борьба Бродского за дело Польши имела последствия и в США, где многие левые ставили знак равенства между гнетом в коммунистических странах и при латиноамериканских диктаторских режимах. Зимой 1982 года состоялся большой митинг в Нью-Йорке в поддержку польской «Солидарности». Среди выступающих были Гор Видал, Э.-Л. Доктороу, Курт Воннегут, Поль Робсон, Аллен Гинзберг, Сьюзен Зонтаг, Пит Сигер и другие представители американского левого истеблишмента. Плюс Бродский, приглашенный как представитель русской литературы в изгнании.

Главной целью митинга было выражение солидарности с «Солидарностью», но некоторые участники воспользовались случаем для того, чтобы осудить действия США в Центральной Америке, уподобляя их советской политике в Восточной Европе. Увольнение Рейганом 11 тысяч авиадиспетчеров, участвовавших в забастовке, сравнивали с подавлением профсоюзного движения коммунистическим режимом в Польше. Когда слово взяла Сьюзен Зонтаг, публика ожидала чего-то в том же духе. Но Зонтаг, которая одно время была близко связана с Бродским, оказавшим на нее сильное влияние, сделала шокирующее заявление о том, что в течение тридцати лет заблуждалась политически и что правду о коммунизме следовало читать не в (леволиберальном) журнале «Nation», а в (консервативном) «Reader's Digest». Что же до сходства между режимами в Польше и центральноамериканских странах, то оно существует — однако формула, которую Зонтаг предложила, не всем понравилась: «Коммунизм — это фашизм с человеческим лицом».

Зонтаг зашикали, но это было ничто по сравнению с бурей, вызванной выступлением Бродского. Бродский охарактеризовал параллель между «Солидарностью» и американскими профсоюзами как «совершенную непристойность», а тем, кто сравнивает репрессии в Польше с положением в Центральной Америке, он ответил так: «Вам, либералам, следует попытаться решить одну проблему, а не рассеивать свою энергию по всему миру». Взорвали публику не только его слова, но и само его поведение, нервное и напористое. Ему улюлюкали, и один слушатель кричал, что он «циничный негодяй». В двух интервью после митинга Бродский объяснил свое раздражение против американских либералов тем, что о сходстве между коммунизмом и фашизмом «известно уже сорок лет» и что в таких странах, как Сальвадор, Аргентина и Южная Африка, «люди имеют хоть минимальную, но свободу». Под «свободой» он имел в виду «не свободу собраний, организаций, печати и так далее», а «экзистенциальную свободу»: «Коммунизм означает безысходность, это источник зла, он излучает зло. На Западе же всегда есть надежда на улучшение».

Изменение позиций Зонтаг привело к тому, что многие американские радикалы стали по-другому относиться к преступлениям коммунизма, — так же как за несколько лег до этого Бернар-Анри Леви книгой «Варварство с человеческим лицом» заставил французскую левую интеллигенцию переосмыслить свои взгляды. Критическому подходу к коммунизму, заявила Зонтаг, ее научили восточноевропейские друзья, особенно Бродский и Милош, которых она поблагодарила публично.

Конец викторианской эры

Взгляды Бродского на коммунизм и советскую систему нельзя понять в отрыве от его взглядов на Америку. Как мы видели, во многом он чувствовал себя более американским, чем сами американцы. Когда его попросили объяснить, что именно он ценит в Америке, он указал между прочим на «дух законов», царивший в стране. Как пример он назвал суд присяжных, который намного справедливей советской судебной системы с полновластным судьей. Кроме того, он предпочитает «страну, из которой можно уехать, стране, из которой уехать нельзя». И, перефразируя мысль из своей Нобелевской лекции, он говорил, что «лучше быть забытым в демократии, чем принадлежать к элите в деспотии». Когда в 1977 году он стал гражданином Соединенных Штатов, это наполнило его гордостью.

Несмотря на поражение протестного движения в декабре 1980 года, развитие событий показало, что коммунистическая система уязвима, по крайней мере в Польше. Что же до Советского Союза, то подобных надежд или иллюзий не существовало. Когда через год после митинга в поддержку «Солидарности» в Нью-Йорке Бродскому задали вопрос, верит ли он в возможность политических перемен в СССР, он ответил отрицательно. Истории известно, объяснил он, лишь ограниченное число вариантов. И чем больше страна, тем меньше вариантов. Поэтому в России не могут произойти качественные перемены. Какие могут быть варианты в России? — спрашивает он и отвечает сам: «Удельного княжества или империи, объединенной троном или политбюро». Некоторые империи основаны на «коалиции различных сегментов общества», другие — на «полной унификации общества, — то есть то, с чем мы имеем дело на сегодняшний день». Что бы ни последовало, оно будет повторением, реставрацией «политического и, если угодно, нравственного климата николаевской России».

[Фото 18. Первая страница парижской газеты „Liberation“ от 9 декабря 1987 г. с подписями М. Горбачева и Р. Рейгана под договором о разоружении. Так как Нобелевская лекция Бродского была напечатана в том же номере, я попросил его поставить свою подпись рядом.]

Вывод был сделан за два года до прихода к власти Горбачева и начала перестройки. К этим процессам Бродский относился однозначно положительно: «Я поддерживаю его всей душой, — ответил он в декабре 1987 года на вопрос о новом советском лидере. — Нельзя не приветствовать то, что происходит сегодня в СССР, особенно в области культуры». Однако к «демократизации» он относился скептически, видя в ней только попытку оживить систему, которую «вместо того, чтобы ее демократизировать, следовало бы… отвергнуть».

Нельзя забывать: в 1987 году мало кто думал, что ход событий в Советском Союзе приведет через четыре года к распаду империи; большинство людей, в том числе и Бродский, ожидали лишь некоторого смягчения режима. Когда коммунистический режим пал осенью 1991-го, Бродский приветствовал это событие с энтузиазмом — как, впрочем, и переименование Ленинграда в Санкт-Петербург. «Россия вступает в двадцатый век, — заявил он в октябре 1991 года. — Это конец викторианской эры. Теперь будет как везде». В разговоре со мной в декабре того же года он опять употребил термин «викторианский» — с заметной меланхолической интонацией: «А жаль: последнее викторианское государство». Мне показалось, что в этих словах слышна некоторая тоска по поводу того, что исчезла последняя страна с четкими — хотя и провалившимися — идеалами, страна с оставшимся, и очень сильным, запахом девятнадцатого века; единственная Россия к тому же, которую Бродский знал. Возможно, именно поэтому в голосе его звучала грусть: навсегда исчезала часть его самого.

Просветитель

Конечно, Бродский надеялся, что перемены в Советском Союзе приведут к политической свободе, к укреплению прав человека. Но больше всего его интересовала культура и положение культуры в обществе. «Мне хотелось бы, чтобы Горбачев вел себя как просвещенный тиран, — говорил он. — Он мог бы расширить свою просветительскую деятельность до неслыханных пределов: я бы на его месте начал с того, что опубликовал на страницах „Правды“ Пруста. Или Джойса. Так он действительно смог бы поднять культурный уровень страны». Эту же идею Бродский предложил чешскому президенту, о котором говорилось выше.