Елизавета I - Кэролли Эриксон Страница 27

И тем не менее Тайритт продолжал давить на Елизавету, заходя с разных сторон, пытаясь — отказавшись наконец от политики прямых угроз — взять мягкостью, лишь бы отыскать слабое место. И он нашел его. «Доброе убеждение» взамен гневного окрика все-таки сработало, во всяком случае, Тайритту показалось, что таким образом он «начинает входить к ней в доверие». Действительно, Елизавета сделала серьезное признание: у нее была долгая беседа с Перри, в которой казначей спрашивал, готова ли она выйти за Сеймура, если Тайный совет одобрит этот брак. «Это доброе начало, — отмечал Тайритт, — надеюсь, и дальше все пойдет в том же духе».

Три дня он неустанно задавал вопрос за вопросом, но на четвертый увидел, что заходит в тупик. Не то чтобы Елизавета замкнулась, напротив, тон бесед сделался почти дружеским, по его словам, «более дружеским, чем когда-либо с самого момента моего здесь появления», особенно после того как он передал Елизавете письмо от регента (тут тоже не обошлось без хитрости: письмо действительно было адресовано Елизавете, но Тайритт якобы показал ей его, «преодолевая сильное внутреннее сопротивление», мол, «если бы не обстоятельства, и за тысячу фунтов этого бы не сделал»; Тайритту показалось, что Елизавета восприняла этот шаг как «большое одолжение»).

Однако же чем дальше, тем яснее становилось, что она готова сказать ровно столько, сколько считает нужным, и ни слова больше. «Уверяю вас, Ваша Светлость, — писал Тайритт Эдуарду Сей- МУРУ> ~ что миледи Елизавета необыкновенно умна и выведать у нее что-либо можно только с помощью большого терпения». Но даже и проявляя его, он не мог сломить сопротивления Елизаветы, в какой-то момент упираясь в глухую стену. Обессилев в конце концов, Тайритт воззвал к регенту, убеждая его, в частности, прислать назад леди Браун, уехавшую из Хэтфилда вскоре после его прибытия. «Только она может заставить миледи Елизавету сказать всю правду», — писал он, упирая и на «проницательность» ее, и на близость Елизавете, что должно было принести желаемый эффект. О леди Браун отзывались таким образом уже не впервые. Сеймур тоже пытался использовать ее влияние на Елизавету в своих матримониальных интересах, ценя, по словам одного из слуг, ее «мудрость и умение решать дела».

В целом же представляется, что, выдерживая каждодневную пытку бесконечными вопросами, Елизавета собиралась с силами. Облегчало ее положение то, что, как выяснилось, Кэт Эшли не бросили в темную вонючую камеру Тауэра, но содержали в более приличных условиях. Сохранялась надежда на ее избавление — если, конечно, она, Елизавета, будет, как и прежде, твердо настаивать на том, что, хоть Перри и пытался выяснить ее отношение к возможности брака с адмиралом, Кэт «всегда отговаривала» ее, да и вообще если затрагивала этот предмет, то только затем, чтобы самым серьезным образом напомнить, что без согласия Совета о замужестве ей и думать не следует.

По прошествии недели непрекращающихся выяснений и явных либо скрытых угроз Елизавета выработала достаточно гибкую тактику поведения. Категорические отказы перемежались вспышками праведного гнева, как, например, при сообщении о том — со стороны

Тайритта это была чистая провокация, — что уже не только по всей Англии, но и за ее пределами ходят слухи, пятнающие ее репутацию. Елизавета написала послание регенту. Выразив признательность за «величайшее милосердие и добрую волю», повторив то, что уже говорила Тайритту, Елизавета переходит к сути.

«Со слов милорда Тайритта и других мне стало известно, что за границей циркулируют слухи, порочащие мои честь и достоинство (а их я ценю превыше всего); говорят, будто меня заключили в Тауэр и я жду ребенка от милорда адмирала», — так говорилось в письме.

На самом деле молва заходила еще дальше. Судачили, что, едва дав одеться и завязав глаза, куда-то доставили некую акушерку, чтобы принять таинственные роды. Ее будто бы провели в тускло освещенную комнату, где на кровати лежала «светловолосая юная дама», у которой уже начались схватки. В темноте не видно было, что это, дворец или хибара, да и кто рожал, тоже непонятно — то ли Елизавета, то ли кто еще, — но новорожденный якобы почти сразу же «исчез», и, наслушавшись историй об адмирале и сестре короля, акушерка сделала свои выводы.

Слухи ходили не только по тавернам да гостиным. Хыо Латимер, некогда епископ Уорчестерский и самый, должно быть, красноречивый и популярный проповедник своего времени, так неистово проклинал с кафедры греховные деяния Томаса Сеймура и Елизаветы, что его высказывания дали пищу новым слухам; они приобрели беспрецедентный размах, и регент вместе со всем Советом встал перед необходимостью официального опровержения. Что же касается Елизаветы, то ее реакцию предугадать было нетрудно.

«Милорд, — писала она далее, — я стала жертвой самой постыдной клеветы и прошу вашего- соизволения явиться во дворец, где, помимо сердечного желания повидаться с Его Величеством, от души хотела бы встретиться при первой возможности лично с Вами».

Впрочем, не успел регент ответить на эту настоятельную просьбу, как Перри, доведенный в Тауэре до изнеможения бесконечными допросами, пал духом. Доныне он хранил молчание, но в конце концов признал, что у него были свидания с Сеймуром, что тот интересовался владениями Елизаветы и просил узнать, готова ли она выйти за него. Признался он и в том, что был в курсе тайных отношений адмирала с Елизаветой еще при жизни Екатерины Парр, раскрыв многое из того, что клятвенно обещал Кэт Эшли хранить в тайне. «Да я и на дыбе ни слова не скажу», — говорил он тогда.

Кэт предъявили письменные показания казначея, заверенные его подписью, но до личного свидания с ним она не пожелала ни подтвердить их, ни опровергнуть. Свидание было предоставлено, и, когда Перри в ее присутствии подтвердил написанное, Кэт пришла в неописуемую ярость. «Гнусный предатель! — возопила она. — А ведь клялся до самой смерти держать язык за зубами». И хотя, должно быть, сама мысль о том, чтобы пойти вслед за Перри путем предательства, приводила Кэт Эшли в содрогание, эта очная ставка надломила ее волю, и она тоже написала подобное признание.

Оба документа были срочно переправлены в Хэтфилд, где Тай- ритт незамедлительно ознакомил с ними Елизавету.

Признание Кэт буквально выбило у нее почву из-под ног. Она «была совершенно растеряна, — с удовлетворением отмечает Тай- ритт, — при чтении руки у нее дрожали». Но может быть, это фальшивки? Елизавета посмотрела на подпись Кэт, потом Перри. Та и другая были подлинными, она узнала их «с полувзгляда». Сердце ее отчаянно колотилось. Она закончила чтение, с облегчением убедившись, что, сколь бы ни были тяжки и постыдны разоблачения, на нее лично тени они не бросают. Ни Кэт, ни казначей ни в чем ее не обвиняли, да и друг друга упрекали лишь в легкомыслии и злосчастном заблуждении.

Тайритт рассказал ей, как Кэт упиралась до самого последнего момента, как обозвала Перри гнусным предателем. Он думал, что и Елизавета обрушится на него с проклятиями. Но его ждало разочарование — овладев собою, Елизавета лишь холодно, взвешивая каждое слово, будто отвечала учителю, произнесла: «Не понимаю, как можно было дать такое обещание и нарушить его».

В конце концов Тайритт и те, кто допрашивал Кэт Эшли и Перри, решили (или им было так велено) удовлетвориться достигнутым. Елизавета написала признание, умело подогнав его к тому, что уже было сказано слугами. Суть заключалась в том, что все трое некогда «связали себя тайной клятвой, которую должно хранить до самой смерти». «Они поют одну и ту же песню, — раздраженно отмечал Тайритт, — и это свидетельствует о сговоре».