КГБ в Японии - Константин Преображенский Страница 27

Помню, как в шестидесятые годы отставной начальник политического управления пограничных войск КГБ, генерал, никак не мог взять в толк, отчего это бывшие сослуживцы перестали с ним общаться. Как истинный коммунист, он ни о чем не догадывался, и слово партии по-прежнему было для него свято. Неужели даже такого простака смогли заподозрить в повышенном интересе к религии? — недоумевал я до тех пор, пока не ознакомился с его казенно-патриотической повестью, которую ему позволили опубликовать в ведомственном журнале «Пограничник» лишь через десять лет после увольнения.

Написанная натужным бюрократическим языком служебных бумаг, скучная, она, безусловно, не заслуживала никакого читательского внимания, да и вообще читать ее было невозможно. Я осилил лишь две первые страницы — но даже в них ощутил повышенный интерес к религии!

Начиналась эта повесть унылым описанием выпускного бала в Московском пограничном училище, в котором фигурировали церковные термины, совершенно не характерные для мировосприятия истинно советского человека. Например, чрезмерно высокая прическа чьей-то невесты, приглашенной на бал, не понравилась молодому офицеру — герою повести и показалась похожей на монашеский клобук, хотя и слово-то такое, должно быть, неведомо автору, ибо в Стране Советов монахов по определению не может быть! К тому же люстру автор уподоблял паникадилу, а белые березки за окном церковным свечам.

Нет, все-таки этого генерала прогнали не без причины. В глубине души он, скорее всего, действительно тянулся к Богу, и это невольно проявлялось в общении с коллегами-политработниками, которых он считал истинными друзьями. Так Господь послал ему испытание, итогом которого могло стать или вразумление, или полная тьма.

Но у тех нескольких генералов КГБ, которые сознавали свою веру в Бога и тщательно ее скрывали, дела шли нормально. Помню, как в один из дней мой отец возвратился из командировки в Сибирь, на границу с Китаем, радостно-возбужденным. Он рассказал, что несколько солдат случайно нашли в тайге пару небольших церковных колоколов, поросших мхом. Их притащили на заставу, очистили и положили в дровяной сарай. Один из колоколов даже стали использовать по прямому назначению: ударяя по нему железкой, созывали то на обед, то на вечернее построение. Мелодичный негромкий звон разносился далеко окрест…

Колокола эти оказались настолько ценными, что ими заинтересовалась одна из местных епархий.

— Ну и какая же это епархия? И что это оказались за колокола, как они попали в тайгу? — взволнованно спросил я.

— Да ты что! — саркастически усмехнулся отец. — Если бы я задал хотя бы один вопрос, мне бы тут же пришили повышенный интерес к религии! Я и на сами колокола мог взглянуть только мельком, когда ходил с группой офицеров проверять хранение дров. Если хочешь занимать высокую должность в нашей системе, то всем своим поведением должен утверждать, что с религией покончено навсегда и ты целиком это одобряешь. Иначе встанет вопрос о служебном соответствии…

Да… Если уж опасен даже интерес к найденным в тайге колоколам, то чем же может быть чревато для сотрудника КГБ, скажем, посещение церкви?

В этом случае рушится его служебная карьера. Впрочем, то же самое происходит и с армейским офицером, случайно застигнутым в церкви: его изгоняют с позором. Но юридически более тяжела участь чекиста: после увольнения его ставят на учет в КГБ как политически неблагонадежный элемент, как диссидента, предавшего, по мнению КГБ, социалистическую Родину. Все жизненные перспективы оказываются для него закрыты, и даже шофером на государственную автобазу его могут не принять, потому что ее отдел кадров непременно позвонит своим коллегам на прежнее место работы, в КГБ, и там порекомендуют воздержаться. После этого нередко следует обвинение в тунеядстве и даже заключение в тюрьму.

С точки зрения советской логики такая более суровая кара закономерна: ведь чекист гораздо ближе стоит к партийным тайнам КПСС, чем простой армейский служака. Если поступить на учебу в военное училище относительно легко, туда принимают Даже с двойками, было бы здоровье в порядке, то будущего курсанта школы разведки или контрразведки КГБ проверяют десятки людей в разных концах страны, и не только его самого, но и всех родственников до третьего колена.

Поступающему на службу в КГБ требуется несколько письменных рекомендаций-поручительств высших начальников, чего в армии нет и в помине. Причем поручители несут ответственность за своих протеже и подвергаются наказаниям, если их протеже не оправдывает их доверия Представляете, в какое дурацкое положение попадает напыщенный генерал-материалист, когда его протеже оказывается верующим христианином? Может быть, он и сам, подобно бывшему начальнику политуправления пограничных войск, испытывает повышенный интерес к религии? Давайте-ка, решает КГБ, это проверим! И даже если проверка ничего не даст и незадачливый генерал окажется твердокаменным коммунистом, все равно в его личном деле останется запись: «проверялся на предмет повышенного интереса к религии». Получит ли он после этого очередное звание?..

Впрочем, такие случаи были крайне редки, хотя и здесь существовала внутренняя градация Если сотрудник контрразведки, уличенный или заподозренный в вере в Бога, всего лишь с брезгливостью изгонялся, то разведчик, сотрудник Первого главного управления КГ Б, зачислялся в разряд потенциальных предателей Родины, за что положена, между прочим, смертная казнь. Религиозность в разведке считалась первым шагом к предательству, что на юридическом языке можно квалифицировать как подготовку к преступлению или его умысел, которые также влекут за собой юридические санкции.

«Верующий — значит предатель» — такой глубокомысленный вывод был сделан начальником разведки Крючковым после того, как двое крупных разведчиков, убежавших в восьмидесятые годы на Запад, оказались тайными христианами. Чисто формальная и поверхностная логика очень характерна для КГБ, избегающего докапываться до сути явлений, свидетельствующих не в пользу социализма.

Заместитель резидента КГБ в Марокко по фамилии Богатый, руководивший там политической разведкой, был, как выяснилось, тайным баптистом. Уже после того, как он бежал в США, КГБ стало известно, что до этого в Москве он несколько раз посещал с семьей молитвенный дом евангельских христиан-баптистов, расположенный недалеко от Сретенки.

Станислав Левченко, корреспондент «Нового времени» в Токио и сотрудник 7-го отдела Первого главного управления КГБ, тайно посещал местный православный собор Вознесения Христова, о чем КГБ также был информирован задним числом, видимо, своей агентурой в японской полиции.

Последнее обстоятельство было для меня особенно важным, поскольку и я, такой же советский разведчик и корреспондент ТАСС, прибывший в Японию вскоре после побега Левченко, тоже украдкой не раз заезжал в этот собор для уединенной молитвы…

Разумеется, ни на одном нашем официальном собрании в резидентуре КГБ советском посольстве о религиозности Левченко не говорилось. Наоборот, она тщательно умалчивалась, и КГБ внимательно следил, не обнаружит ли кто-нибудь из нас ненароком свою приверженность к вере. Разумеется, я никогда бы не обмолвился об этом, ибо в этом вопросе даже самые близкие друзья тебя не поймут, тем более что один из них, округляя от ужаса глаза, сообщил мне, что при обыске в токийской квартире Левченко, который КГБ оперативно провел до того, как туда нагрянула японская полиция, была обнаружена такая недопустимая для коммуниста вещь, как распятие. Другой приятель с презрительной гримасой поведал мне, что Левченко вел в Токио беседы с попами…