Непридуманная история Комсомольской правды - Александр Мешков Страница 27

— Мне кажется, я тебя люблю, — говорит она, оправляя свои одежды, не отрывая взгляда от истекающего семенем срамного уда моего.

— Тогда через два часа на этом самом месте! Я тебя тоже люблю.

Если бы вы знали, как способствует соитие на рабочем месте творческой мысли. Я, приплясывая микс джиги с сарабандой, жоком, вальсом, твистом и тарантеллой, возвращаюсь в свой кабинет, прыгаю за компьютер и через двадцать минут из моей просветленной головы фонтаном извергается репортаж, который я всего лишь час назад не знал, как начать и как кончить.

Эта прекрасная Муза самозабвенно вдохновляла меня еще пару лет. Впрочем, не она одна. И я восхищался собой, забыв о том, что я (мы), по сути, обманываем, возможно, прекрасного, чистого человека, к которому она возвращается после наших забав, обнимает его, и страстно отдается ему уже согласно закону общественных отношений.

Она учится в Музыкально-педагогической академии, на дирижера, ведет программу на радио и три раза в неделю руководит детским хором в школе. Она энергичная трудофилка и неисправимая стахановка. Правда, она иногда приходит в белой рубашке с грязным воротничком и никогда не моет за собой посуду. Я пока еще не видел ее моющей у меня полы. Она приходит в мой дом, быстро, как новобранец, раздевается и падает в постель.

— Может быть, ты в ванную сходишь? — робко предлагаю я.

— Подумаешь, какие мы эстеты! — презрительно ухмыляется она и нехотя бредет в ванную. Что поделаешь: творческая личность.

У меня подозрение, что моя «дирижерка» имеет психическое отклонение, именуемое — логорея, иначе: безудержность речевой функции. Такое бывает при сенсорной афазии и латентной шизофрении.

Она разговаривает много, бессвязно, быстро, перескакивая с темы на тему, панически боясь, что не успеет высказать все, что накипело. В этом она сильно смахивает на Жириновского и Зюганова. Меня это не сильно беспокоит, если речь льется не во время интересного кино. Мы ведь все немного ебанутые: каждый по-своему. Нормальных людей в принципе — не существует. Кто-то помешан на власти, кто-то на музыке, кто-то на деньгах, кто-то маниакально желает всем зла и творит его. У меня тоже есть психические, вполне безобидные отклонения: я пожилой, по меркам ХIХ века, но люблю юных дам, выпивку, литературу, спорт и музыку. Я панически бегу физического труда.

— Знаешь, Сашок, ты должен гордиться тем, что я приезжаю к тебе.

— Я горжусь.

— Таких дур ты больше не найдешь.

— Да их просто не существует! Таких дурр…

— Вот моя младшая сестра никогда бы не стала встречаться с таким моральным и материальным уродом, как ты.

— А если попробовать?

— Ты взгляни на себя, — предлагает она. — Тебе уже скоро пятьдесят. У тебя нет ни машины, ни квартиры, ни денег. Ты, как гастарбайтер, живешь на съемной квартире. Ты даже подарок своей девушке не можешь нормальный купить.

— Это да, — огорченно вздыхаю я, принципиальный противник материальной составляющей гендерных отношений.

А Васька слушает да ест. Я поворачиваю «дирижерку», словно избушку лесную, лицом к окну, наклоняю и, в результате четких и слаженных оперативных действий, вхожу в нее. Что за глупое выражение «вхожу в нее»! «Кто там? Войдите!»

— После общения с тобой мне все мужики кажутся голубыми, — начинает она логорическое вещание. — Я тебе не надоела? А то у меня был один случай, когда я не решалась сказать одному молодому человеку, что он мне надоел. Мы с ним четыре года встречались. О! Какая я была сумасшедшая! За бокал вина могла отдаться. Так вот. Я пыталась показать своим видом, что он мне надоел, уходила в себя, молчала, телефон не брала, как ты вот сейчас мне показываешь. А сказать не решалась. Боялась обидеть…

Она, красивая, ленивая, ранимая, болтает без умолку, стараясь правильно строить фразы, словно упражняется на мне в красноречии, развивает риторические способности, как Демосфен с камнем во рту, так и она, с моим лингамом в своей йони. Совмещает приятное с полезным. Совокупление — приятное, болтовня — полезное упражнение для развития профессиональной дикции. Иногда она вдруг, во время соития, начинает дирижировать невидимым оркестром или хором, что-то мыча себе под нос. Это вообще картина для кисти Босха, Малевича или Марка Ротко.

— О! Если бы ты знал, как я люблю все Прекрасное! — пыхтит она.

— Я знаю. Это подтверждается твоим выбором партнера, — легко соглашаюсь я.

За окном снега. Борисовский проезд. Машины мчатся бесконечным потоком и светлым днем и темной ночью. Мы с «дирижеркою» у окна ритмично покачиваемся в такт фрикциям. Ее афедрон подвижен, словно веретено прялки. Между ягодиц небольшой, трогательный кустик пушистых волос. Мужик перебегал Борисовский проезд, поскользнулся и упал. Бедолага. То, что я не люблю ее, это мне давно понятно. Мальчишкой я влюблялся постоянно. Первая любовь в третьем классе. Записки. Трепет. Я рано узнал, что такое Ревность.

— Ты знаешь, я пробовала играть Карлхайнца Штокгаузена. Он ученик Мессиана. Ой, не так резко… Больно… Оторожно… Вот так… Его невозможно играть. Он же свою музыку оснащал еще и различными визуальными решениями. Жестами и прочими примочками… Произведения Штокгаузена отражают его космологию. Но всем известно, что он приемлет все религии, как западные, так и восточные! Ты все религии приемлешь?

— Я даже арианство приемлю, — отвечаю я, чтобы не показаться невеждой неотесанным.

— Ты веришь в реинкарнацию?

— Верю, верю, — успокоил я ее. — Я сам в прошлой жизни был лингамом…

— А я — не верю. Штокгаузен — ученик Мессиана, но он избегает мессиановского смирения и самоуничижения, как в своем творчестве, так и в своем поведении.

— Молодец какой! — восхищенно говорю я.

— Он верил, что является частичкой Сириуса, воплотившейся на Земле, чтобы посредством музыки исполнить специальную миссию…

— Молодец какой, — не перестаю восхищаться я Штокгаузеном.

— Он никогда не был модным. Его импульсы в эпоху деконструктивизма…

— О! Деконструктивизьма??? О! Ничего себе! Молодец какой! Ай да молодец!!!! — восхищаюсь я искренне.

Мужик на улице пытается подняться, восстать из снега, но, оказывается, он в стельку пьян и поэтому акоординален. Машины, замедлив ход, осторожно объезжают его. Я, наконец, с негромким, деликатным воем фонтанирую под аплодисменты невидимых ангелов Мессиана и Штокгаузена.

Она до сих пор не знает, что именно благодаря ей я внезапно написал сценарий на английском языке для Квентина Тарантино и уехал в Голливуд. Случилось это так. Перед Новым годом я поставил елку, повесил мандарины, надел новогодние трусы и позвонил своей «дирижерке», призвав ее на безумное, эротичное празднование Нового года. (Мы с ней весело отпраздновали встречу прошлого Нового года.) Но, к моему удивлению, она вежливо отказалась, сославшись на то, что обещала провести Новый год с любимой мамочкой (мамочка у нее парализована). Я стал лихорадочно звонить другим дамам, но все они коварно отказались отпраздновать со мной Новый год. У всех были весомые причины для отказа: «далеко ехать, плохо себя чувствую, уже праздную со своим молодым человеком, муж не пускает». Но я был уверен: главная причина заключалась в том, что они не любили меня. Как сговорились! Этот Новый год я встретил в гордом одиночестве на велотренажере (оставшемся в съемной квартире от прошлых жильцов), с бокалом вина в руках и с телевизором.