Злой рок Марины Цветаевой. "Живая душа в мертвой петле" - Людмила Поликовская Страница 28

Цветаева горячо поддерживает мужа в желании знакомить читателя-эмигранта с лучшими достижениями литературы в СССР. Но в целом журнал «Своими путями» антибольшевистский. Поэтому Цветаева и готова с ним сотрудничать.

Она и сама занимается издательской деятельностью. Вместе с В.Ф. Булгаковым (в прошлом секретарем Л. Толстого) и С.В. Завадским (известным русским юристом) издает альманах «Ковчег», задуманный как периодическое издание. К сожалению, вышел только один том (в конце 1925 г., на титуле – 1926 г.). Ее письма к В. Булгакову свидетельствуют о том, как серьезно она относилась к редакторской работе, как много уделяла ей времени и сил. Именно в «Ковчеге» впервые были напечатаны «Поэма Конца» и рассказ С. Эфрона «Тиф».

Предисловие к сборнику анонимно и вряд ли принадлежит Цветаевой – не ее стиль, синтаксис. Но Цветаева, безусловно, участвовала в его обсуждении (а может быть, и написании), и мысли, там высказанные, – это мысли Цветаевой: «Быть лишенным отечества не значит утратить отечество. И, живя вне России, можно жить Россией, и не попирая русской земли, можно стоять на русской почве». И она верит, что ее сын «будет более русским, чем Х или Y, рожденный в «Белокаменной».

Когда «Ковчег» вышел в свет, Цветаева была уже в Париже. Как предполагалось, на время – на то время, которое чешское правительство позволяло иностранцам, получающим стипендию, проживать вне страны. Она давно хотела вырваться из удушающего быта чешской деревни, кроме того – так ей, по крайней мере, казалось, – в Париже она войдет в более широкий литературный круг, будет больше возможностей для выступлений и публикаций. Но Сергей Яковлевич пока не может уехать из Праги: нужно заканчивать диссертацию. В сентябре 1925 года она писала своей приятельнице О. Колбасиной-Черновой: «…бесконечно жаль Сережу, который три-четыре месяца должен быть здесь». Все свое чешское «содержание» она оставляет мужу – ему нужно хорошо питаться, ему нужна отдельная комната, ему нужно новое пальто. Сама же Цветаева с детьми поселится в одной комнате в квартире Колбасиной-Черновой и вряд ли будет питаться хорошо.

Тему докторской диссертации Эфрона – «Иконография Рождества Христова на Востоке» – никак не назовешь актуальной. Поэтому она мало его увлекает («Я не родился человеком науки»). Все его интересы – в дне сегодняшнем. Но бросить диссертацию – значит потерять стипендию, этого Сергей Яковлевич позволить себе не может.

Он приехал в Париж на Рождество. К Новому году вся семья была в сборе. Сергей Яковлевич еще в Чехословакии понимал, как трудно будет с работой в Париже. Восточная иконография не прокормит. «Мое завтра в сплошном тумане. Из всех сил буду стараться раздобыть работу не-физическую. Боюсь ее – небольшой досуг будет отравлен усталостью», – пишет он сестре Лиле.

Первое время в Париже он еще продолжает сотрудничать со «Своими путями», но денег это практически не приносит. Но вот – нежданная удача: «Мне предложили здесь редактировать – вернее, основать – журнал – большой – литературный, знакомящий с литературной жизнью в России».

В июле 1926 года вышел первый номер журнала «Версты» (название повторяло название сборника Цветаевой). На титульном листе значилось: «Под редакцией кн. Д.П. Святополка-Мирского, П.П. Сувчинского, С.Я. Эфрона, при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова». Оба соредактора Эфрона – Сувчинский и Святополк-Мирский – уже печатались в евразийских изданиях (Сувчинский – с 1921 года, с самого зарождения евразийства). Основным «добытчиком» денег для журнала стал Святополк-Мирский.

Возможно, не всякий читатель знаком с термином «евразийство». Поэтому перед нами стоит довольно сложная задача объяснить: что есть евразийство. Потому сложная, что оно никогда не было чем-то однородным и с течением времени довольно сильно эволюционировало. Вникать во все эти перипетии – значит отвлекаться от нашей темы. Но и вовсе обойти это явление нельзя – ибо именно евразийство в конце концов и привело Сергея Эфрона в ловушку, расставленную НКВД.

Итак: евразийство возникло в среде эмигрантской интеллигенции в 20-х годах прошлого века как реакция на события 1917 года. В самом общем виде их взгляды сводились к следующему: Россия – это не Европа и не Азия, а особый материк – Евразия. При этом Европа представлялась евразийцам отнюдь не образцом, а опасным для российской культуры фактором. Так, идеи демократии и социализма были, по их мнению, занесены в Россию с Запада. Христианство, считали евразийцы, главный «фермент» всей российской культурной жизни.

Еще в бытность Эфрона редактором «Своими путями» там появилась заметка «Евразийство». «Русскую революцию евразийцы считают завершением разрушительных процессов, наметившихся и получивших развитие в петербургский (императорский) период русской истории Выход из «коммунистической революции» можно найти только одним путем – путем создания новой эпохи русской истории, одинаково далекой по духу от эпох и императорской и коммунистической «европеизации». Эта новая евразийская эпоха русской истории обосновывается подъемом религиозного творчества». Тут хочется остановиться и спросить: откуда вы это взяли? Вам так хотелось бы. Простите, вы принимаете желаемое за действительное.

Но продолжим цитирование: «Наступление «евразийской эпохи» в корне несовместимо с существованием коммунистической власти. Божья Россия не может и не должна иметь безбожную власть. В советском строе может быть принято все, за исключением связанного с коммунизмом и «европеизацией». («Если от советского строя отнять коммунизм» – это похоже на постулат советского литературоведения: «если от Достоевского отнять достоевщину».) И тогда… тогда все будет хорошо. Кончается заметка патетически: «…нет двух «Россий», есть одна Россия, в рамках которой и предстоит вести борьбу за то, что евразийство считает одновременно должным и справедливым ».

Такова программа евразийства в 1925 году – и она мила сердцу Эфрона, тоже не приемлевшему коммунистическую власть, но верящему в то, что Россия осталась Божьей, и, главное, желающего так или иначе, но во что бы то ни стало ей служить. Неудивительно, что он все больше и больше увлекается евразийской доктриной.

В письмах из Парижа к коллеге по «Своими путями» Е. Недзельскому Эфрон постоянно говорит о евразийстве. «Мое глубокое убеждение, что самое интересное, творческое и живое в эмиграции объединилось в «Евразийстве» (02.02.1926). «Евразийство мне близко тем, что пытается подойти к национальному самоопределению через культурное, а не политическое они мне близки как культурники (и хорошие), а в политическую их жизненность не верю. Я не вступал в их организацию и остался вольным» (18.04.26). Но приверженность Эфрона к евразийству, по его собственным словам, «углубляется и усиливается». Очень скоро он перестает быть «вольным». Уже в декабре 1926 года он принимает самое деятельное участие в создании Евразийского клуба в Париже и скоро становится его руководителем. А в 1927 году Эфрон уже евразиец. В это время теоретические, философские споры в евразийской среде все более и более вытеснялись спорами политическими. Основателей движения (особенно в Париже) потеснили люди, мечтающие о включении евразийских идей в политическую борьбу. Несомненно, именно это обстоятельство привлекло к ним Эфрона – он по натуре был отнюдь не философом, а деятелем.