Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - Фаина Раневская Страница 29

20 февраля 1922 года. Симферополь

Мысли заняты только едой. Даже на сцене думаю о еде. Хожу как лунатичка. Вкуса того, что ем, не чувствую совершенно. Соли нет, но не в соли дело. Все равно, что есть, лишь бы съесть что-нибудь. То, что считалось голодом в прошлые годы, было всего лишь репетицией настоящего сегодняшнего голода. Возможность поесть на выездных выступлениях хотя бы жиденькой похлебки воспринимается как дар судьбы. Морковный чай пьется как божественный нектар. Хлеба не купить, а если где и есть, то стоит баснословных денег. Совзнаки [110]обесцениваются быстрее колокольчиков. Давно не писала ничего в дневнике. Сегодня вдруг захотелось написать что-то, но все мысли только о еде. Наверное, надо оставить дневник до тех пор, пока в голове не начнет появляться что-то дельное. Не писать же о людоедстве и прочих ужасах. Крестьяне забивают последнюю скотину, бросают свои хозяйства и отправляются в города за пропитанием. Не понимаю, кто теперь будет кормить Крым. Надежда только на рыбаков. Для дам сейчас очень выгодно иметь любовника-рыбака. А когда-то мы мечтали о военных и артистах. Когда-то мы мечтали о многом… Хочется вспомнить что-то хорошее из прежней жизни, но вспоминается только прошлогодний паек. Тогда на день нам давали фунт хлеба и два-три фунта крупы в месяц. Электричества нет, керосину нет, согреваемся тем, что попадется под руку. На улицах люди вертят головами по сторонам в поисках чего-то, чем можно топить печку. Некоторое время нас выручал запас бумаги в театре. Там было много старых газет с журналами и кипы не пошедших в расклейку афиш. Свечей тоже нет, мы бережем свой скудный запас и вечерами сидим в темноте. Темный город выглядит настолько страшно, что даже в окно выглянуть боязно. Редкие спектакли становятся настоящим праздником. Репетировать стараемся ежедневно. Театр помогает нам не скатиться в пропасть.

14 мая 1922 года. Симферополь

Уже почти забыла о своем дневнике. Даже когда болела, не оставляла его на столь долгое время. Но весна вернула меня к жизни. Вернее, к радостям жизни. Мои тетрадки – одна из этих радостей. Приятно перечитывать написанное, но еще приятней было думать этой страшной весной, что если я умру, то после меня останется какая-то память. С такими мыслями я и начинала вести свой дневник и веду его уже пятый год. Пятый год! Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, будто годы пролетели быстро. Когда чего-то жду – неважно чего: премьеры, весны, первых яблок, – часы тянутся словно годы. Мы все согрелись весенним солнцем и немного отъелись рыбой, которую изредка удавалось достать. Несколько раз с нами делился продуктами М. У него здесь большие связи. Подобно всем добрым натурам, М. испытывает потребность заботиться о ближних. Благородство его души настолько широко, что даже мой давний отказ не служит помехой для нашей дружбы. Когда мы с Павлой Леонтьевной хотим сделать М. приятное (нам этого постоянно хочется), то говорим: «В большом теле большая душа». «И большой ум», – добавляет М., постукивая пальцем по своей вечно лохматой голове.

План наших летних гастролей составлен с таким расчетом, чтобы объехать все побережье. Я рада. После такой тягостной весны испытываю сильную потребность в морском воздухе. Поесть вдоволь рыбы тоже хочется. Уж и не вспомню, когда я наедалась до отвала. Из зеркала на меня смотрит костлявая физиономия с темными запавшими глазами. Нашла у себя несколько седых волос.

28 мая 1922 года. Симферополь

Театров прибавляется, словно грибов после дождя. Некоторые называются так, что впору хвататься за голову. В Москве есть Опытно-героический театр [111]. Не знаю, что это за театр, но название меня пугает. Есть столько хороших слов: Камерный, Художественный, Драматический и пр. В сравнении с подобными названиями даже «Театр актера» звучит небесной музыкой.

Ловлю себя на том, что стала ворчливой. Ворчливость пугает, поскольку она признак старости. Иногда чувствую себя очень старой.

30 мая 1922 года. Симферополь

Послезавтра уезжаем в Керчь. Поедем через Карасубазар [112], в котором скрывался при белых И. Название «Карасубазар» кажется мне сказочным, хожу и напеваю: «Карасубазар, Карасубазар». И. сказал, что оно переводится на русский как «рынок у черной воды». Из Керчи мы двинемся вдоль моря к Евпатории. Оттуда вернемся в Симферополь. Помимо спектаклей станем давать выездные концерты. Для них заготовлены декламации и несколько коротеньких современных постановок в революционном духе. Мы называем эти постановки «одинарными», потому что они репетируются всего один раз. По правде говоря, там и репетировать-то нечего. Каждому из нас надо что-то декламировать. Р. сначала предложил мне ужасно невыразительное стихотворение про революционный гудок [113]. Прочитав его, я сказала, что прочту «Во глубине сибирских руд». Р. согласился. С ним много проще договориться, нежели с Е-Б. Р. умеет найти выход из самых сложных положений. Когда никто из труппы не захотел играть священника и раввина, которым по сюжету предстояло драться друг с другом, Р. не стал никого принуждать, а убедил Сойфера заменить эту пьеску на другую. Предлог нашел замечательный. Сказал, что раз священник русский, а раввин еврей, то получается антисемитская пропаганда, прикрытая революционной маской. Нынче модно искать во всем скрытую контрреволюционную пропаганду. Сойфер подумал и согласился, что и вправду нехорошо. Дал Р. другую пьеску, про глупого генерала и его революционного денщика.

О Сойфере. Вчера у меня с ним произошла небольшая стычка. Сойфер считает себя знатоком театра. Подозреваю, что в юности он пытался стать актером или писал пьесы. Он собрал нас для того, чтобы дать нам напутствие в дорогу, но потом вдруг начал критиковать нас. Мою игру он критиковал с особенным удовольствием, хотя как еврейке мог бы сделать небольшую поблажку. Я рассердилась (какой актер не рассердится, когда его игру критикуют профаны?) и на еврейском напомнила Сойферу, что по чужой заднице всегда приятно шлепать. Он осекся, сделал недовольное лицо, но оставил меня в покое. Все спрашивали, что я ему сказала, но я перевела только Павле Леонтьевне.

2 июня 1922 года. Симферополь

С детства ненавижу сборы в дорогу из-за суеты, которой они непременно сопровождаются. Готовились, собирались, но все равно выезд задерживается. Пока все бегают и кричат друг на друга, я присела в углу и достала свой дневник, чтобы записать одну интересную мысль. Театральная тетрадь лежит в багаже, который мне сейчас неохота распаковывать. Я убрала ее туда, чтобы не потерять ненароком, а дневник положила в свой дорожный саквояж, чтобы на всякий случай был под рукой. Пишу мысль, пока не забыла. В последней сцене надо показать испуг Глафиры как можно сильнее. Она должна бояться не только того, что Дульчин сейчас застрелится, но и того, что он может выстрелить в нее. А после того как он вспомнит про вдову Пивокурову, Глафира обрадованно засуетится. Заерзает в кресле, не просто встанет, а вскочит, возможно, что и руки потрет или плечами передернет. Это придаст ее образу красок под самый занавес. Мне очень по душе такие вот неожиданные последние штрихи. Спектакль заканчивается, зрители уже приготовились аплодировать, а я им показываю напоследок нечто новое. Это все равно как, уходя из гостей, при прощании вместо платка нечаянно вытащить украденную ложку. Ложек я не краду, а вот удивлять под занавес мне нравится.