Барон Унгерн - Андрей Жуков Страница 29

Убеждать государя подписать отречение от престола отправились в Псков депутаты Государственной думы «октябрист» А. И. Гучков и «монархист», имевший репутацию «правого», В. В. Шульгин. После длинной речи Гучкова, обращённой к царю в его вагоне-гостиной, тот сказал: «Я принял решение отречься от престола. До трёх часов сегодняшнего дня я думал, что Moiy отречься в пользу сына Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймёте чувства отца…» Гучков тут же передал Николаю уже готовый текст отречения. На часах было начало двенадцатого ночи. Николай взял его и вышел. Спустя некоторое время царь вошёл снова и со словами: «Вот текст», — протянул Гучкову три четвертушки бумаги, какие употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. «Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли», — вспоминал Шульгин. Впоследствии Гучков поражался тому, насколько легко прошло отречение, и говорил, что каждую минуту ожидал ареста. Сцена произвела на него тяжёлое впечатление своей обыденностью. Он признавался, что подумал тогда, что имеет дело с человеком ненормальным, с пониженной чувствительностью и сознательностью. По впечатлению Гучкова, царь был совершенно лишён трагического понимания событий: при самом железном самообладании можно было бы не выдержать, но голос у царя как будто дрогнул лишь тогда, когда он говорил о разлуке с сыном.

Юридически отречение не имело законной силы, ибо был указ о престолонаследии, изданный ещё императором Павлом I, согласно которому правящий император мог отречься только за себя, но не имел права отрекаться за сына. Однако Гучков просто не мог вернуться в Петроград без хоть какого-то документального свидетельства отречения, и на это нарушение закрыли глаза. П. Н. Милюков был уверен, что царь намеренно поступил так: «Пройдут тяжёлые дни, всё успокоится, и обещание можно будет забрать назад. Недаром же Распутин обещал сыну благополучное царствование…» В. В. Шульгин вспоминал: «Мы вышли из вагона. На путях, освещённых голубыми фонарями, стояла толпа людей. Они всё знали и всё понимали. Нас окружили, и эти люди наперебой старались пробиться к нам и спрашивали: «Что? Как?» Меня поразило то, что они были такие тихие, шепчущие… Они говорили как будто в комнате тяжелобольного, умирающего… «Русские люди, — сказал Гучков, — государь мператор ради спасения России снял с себя… своё царское служение… Царь подписал отречение от престола… Россия вступает на новый путь… Будем просить Бога, чтобы он был милостив к нам…» «Толпа снимала шапки и крестилась, — писал Шульгин. — И было страшно тихо…» Эра христианского самодержавия приближалась к концу. Если византийский император Константин Великий был ее альфой, то Николай II — омегой. «Как личность он ничего не мог и не хотел тут менять, ибо считал, что таково высшее предопределение, — пишет Р. В. Багдасаров. — При желании можно предъявить царю упрек в фатализме, но тогда придется признать, что столь же фаталистически были настроены большинство русских подвижников конца XIX — начала XX века, предрекавших реки крови и скорый приход Антихриста».

Сбылись слова русского философа Константина Леонтьева, за тридцать лет до этого предрекавшего: «Республиканская все-Европа придет в Петербург ли, в Киев ли, в Царьград ли и скажет: «Откажитесь от вашей династии или не оставим камня на камне и опустошим всю страну». И тогда наши Романовы при своей исторической гуманности и честности откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения. И мы сольемся с прелестной утилитарной республикой Запада… Стоило огород городить!» Эти строки Леонтьев высказал в письме к священнику Иосифу Фуделю летом 1888 года. Дальнейшие же предсказания Леонтьева, изложенные в данном письме, можно впрямую соотнести с деятельностью барона Унгерна во время Гражданской войны: «… Но если мы будем сами собой, то мы в отпор опрокинем со славой на них всю Азию — даже мусульманскую и языческую, и нам придется только памятники искусства там спасать. И так как гибнуть когда-нибудь нужно, то пусть славянство независимое, и великое, религиозное (так или иначе: по-Оптински или по-Соловьевски), сословное, мистическое, поэтическое, пусть оно лет через 500 будет жестоко завоевано пробужденными китайцами и пусть покажет новые и последние (перед концом света) примеры христианского мученичества…» Итак, первая часть леонтьевского пророчества сбылась весьма скоро.

Как же было воспринято отречение императора в действующей армии, в особенности ее офицерским корпусом, дававшим присягу на верность династии Романовых? Вспоминает генерал Б. В. Геруа, начальник штаба Особой армии: «Делать было нечего! Революция шла помимо нас. Главнокомандующие фронтами, не исключая великого князя Николая Николаевича, «уговаривали» государя отречься! А фронты сами по себе продолжали сидеть в окопах, пассивно, недоумевая. В столице кипел котёл, а мы, прикованные к позициям против «врага внешнего», испытывали состояние паралитика, у которого голова ещё кое-как работает, но пошевельнуться он не может! В середине ночи на 4 марта я принёс Гурко ленты с известиями об отречении государя. Генерала разбудили. Как теперь, помню, что он вышел ко мне в пижаме из верблюжьей шерсти и сел на стол. По мере того как Гурко постепенно разворачивал моток лент, нервное лицо становилось всё более и более изумлённым и озабоченным. И наконец, когда он дочитал до того места, где говорилось об отречении и за сына, он воскликнул: «Как это было можно! Теперь Россия потонет в крови!»

Важным представляется и свидетельство будущего атамана Г. М. Семенова, сослуживца барона Унгерна во время Великой войны, о февральских днях 1917 года: «Революцию все ждали, и все же она пришла неожиданно. Особенно в момент ее прихода мало кто предвидел в ней начало конца Российского государства; мало кто верил в возможность развития крайних течений… Поэтому вначале приход революции приветствовался всеми, начиная с рабочих и кончая главнокомандующими фронтами».

В общей сложности в марте 1917 года под ружьём находилось около 15 миллионов человек. По сути, это была уже не армия, а вооружённый народ. Подавляющая часть кадрового офицерства сохраняла монархические убеждения и даже преданность лично Николаю. Однако в результате двух с лишним лет войны большая часть кадрового офицерского и унтер-офицерского состава была перебита. Особенно велики были потери офицеров в гвардейских и в пехотных частях. К1917 году кадрового офицерского состава в войсках оставалось не более трети. В результате появились «офицеры военного времени», или, как их называли, кадровые — «суррогат офицера», ни по своей подготовке, ни по воспитанию не подходившие к предназначавшейся им роли. «Офицеры поневоле» не имели ни авторитета в глазах солдат, ни надлежащих военных знаний. Многие из них, по словам Г. М. Семенова, «вышли из среды революционно настроенной русской общественности и свою роль понимали довольно своеобразно, внедряя в головы подчиненной им массы освободительные идеи революционной догматики».

Кроме того, как указывает историк и писатель Антон Уткин, промонархически настроенную часть офицерского корпуса сдерживали два обстоятельства: «видимая легальность обоих актов отречения и боязнь междуусобной войной открыть фронт». Армия была ещё послушна своим руководителям, они же признали новый порядок вещей. Николай, подписывая (карандашом) телеграмму, прекрасно знал, что отречение самодержавного государя, да еще с формулировкой «в согласии с Государственной думой» не допускалось никакими законами Российской империи. Императорское послание необходимо расценивать как единственно возможный в тех обстоятельствах призыв к русской армии защитить своего монарха. Всякому честному офицеру было ясно, что творится насилие, государственный переворот, и долг присягнувшего повелевал спасти императора. Но не поднялась армия спасать царя, хотя никакой манифест не освобождал от присяги и крестного целования без особого на то акта, подобного тому, что через 1,5 года подписал германский император Вильгельм, отказываясь от престола.