Филипп Орлеанский. Регент - Филипп Эрланже Страница 29

Не было ни одного салона, ни одной таверны, где бы не велись горячие споры о Божественном праве и о противоречащих ему положениях договора. Сен-Симон, охваченный ненавистью к побочным детям, неудачно сформулировал проблему. На самом же деле, три человека имели право претендовать на то, чтобы наследовать Людовику: Филипп V и герцог Орлеанский, которые могли рассчитывать на регентство, и герцог Менский, неспособный удовлетворить свои амбиции ролью только владельца замка. Однако серьезное соперничество было возможно только между первыми двумя.

Среди всеобщего смятения только одно казалось абсолютно ясным: если бы Людовик XIV намеревался доверить дофина и Францию тому, кому это было положено по закону, он не стал бы утруждать себя письменным изъявлением своей последней воли. Значит, документ, врученный магистрам, был направлен против герцога Орлеанского.

Филипп относится к этой новой несправедливости так же, как он отнесся к предыдущей. Уважительное и глубокое молчание казалось ему единственным достойным выходом из положения. Ни его жена, ни друзья, ни бесчисленные интриганы, стремившиеся скомпрометировать Филиппа, не услышали от него ни одной жалобы. Что же до короля, то он никогда не разговаривал с герцогом Орлеанским.

Людовик XIV всегда был крайне холоден со своим зятем. И тем не менее некоторые из его высказываний в разговорах с хирургом Марешалем, его необъяснимое раздражение после того, как он вручил свое завещание, и еще некоторые признаки указывают на то, что престарелый монарх испытывал сожаление и угрызения совести. Но увы! Бдительность мадам де Ментенон помешала тому, чтобы угасающий король и его преемник восстановили отношения.

С Филиппом обошлись столь жестоко, что он не находил более в себе честолюбивых устремлений молодости, того пыла и того нетерпения, с которыми когда-то готов был завоевывать будущее. Чтобы все это вернулось, необходимо было зажечь вновь чувство ответственности перед будущим, были нужны ненависть короля Испании и огромное количество сторонников, которые вдруг стали стекаться в Пале-Рояль.

Ведь как бы там ни было, герцог Орлеанский представлял национальную династию в противовес иностранному влиянию Филиппа V, как когда-то первый Валуа противостоял Эдуарду Английскому. Разве можно помыслить о том, чтобы отдать Францию во власть наследника Карла II, этой марионетки, целиком зависящей от своих чувств, этого одержимого, ставшего прекрасным учеником инквизиции! Возобновление войны, на которую не было средств, станет первым результатом победы Божественного права.

Разумные люди, буржуазия и финансисты это понимали, мечтая о том, что претендент-отравитель, по крайней мере, сохранит мир. Споры вокруг янсенизма восстановили против сторонников иезуитов девять десятых членов парламента и половину священнослужителей. Высшая знать ненавидела побочных детей. Маркиза де Шеврёз и маркиза де Бовилье уже не было в живых; после указа от 2 августа Сен-Симон собрал вокруг герцога Орлеанского бол ьшую часть давних друзей герцога Бургундского. И наконец, молодежь, которую ужасала перспектива оказаться под властью правительства святош, инстинктивно тянулась к герцогу Орлеанскому.

Какая ирония! Даже доморощенные макиавелли, твердо верившие в злодеяния новоявленного Борджиа, считали, что подобный тип не остановится ни перед каким преступлением ради скипетра, и присоединялись к его сторонникам.

Все это более чем красноречиво доказывало, что регентство Филиппа было необходимостью — этот опустившийся принц, с которым не разговаривал ни один придворный, воплощал все надежды знати, магистров, банкиров, философов, суровых янсенистов и легкомысленных вертопрахов.

Главный штаб «заговорщиков» представлял собой этой осенью забавное зрелище. Они собирались не в Пале-Рояль, где герцогиня Орлеанская шпионила за своим мужем в пользу герцога Менского, а в роскошных залах дворца, принадлежавшего шурину Виллара.

Надменный, добродетельный, легко увлекающийся Сен-Симон пытался заручиться поддержкой пэров Франции, которую те обещали герцогу Бургундскому. Король сплетен Канийак слушал его с едва заметной улыбкой на тонком лице. Герцог де Ноай, брат янсенистского архиепископа Парижа и племянник самой мадам де Ментенон, никак не мог оправиться после того, как впал в немилость, предложив любовницу Филиппу V. Этот талантливый, нетерпеливый человек, ловкий придворный, блестящий военачальник и дипломат, видел себя главой правительства.

На почтительном расстоянии от сильных мира сего держался всеведущий Ремон; загадочный и молчаливый аббат Тезю что-то постоянно записывал; и наконец, Дюбуа, хитрый Дюбуа, познавший цену смирению, унижался перед грандами, не забывая при этом посмеиваться над их напыщенностью.

Среди собравшихся витала тень отсутствовавшего — тень слащавого аббата, который правил бы Францией, если бы Телемах победил. Постаревший, больной, уставший от разочарований, Фенелон не отказался от своей мечты, и Сен-Симон, которому он не очень доверял, тем не менее страстно отстаивал правоту его дела. Герцог Орлеанский совсем не защищался. Недооценивал ли он опасность, таившуюся в идеологии Камбре, или поддавался чувству уважения и забывал об осторожности? Но незадачливому Фенелону суждено было вечно торчать под дверью: он стал добычей смерти за восемь месяцев до того, как случилось то, чего он ждал всю жизнь.

К концу 1714 года Филипп уже достаточно восстановил свои моральные силы, чтобы начать потихоньку возвращаться к прежней жизни, и его жена, то ли из гордости, то ли из каких-то тайных побуждений, помогает ему.

Герцогиня Орлеанская имела обыкновение устраивать в своих апартаментах в Версале или в Марли званые ужины, которые придворные, боясь обидеть дочь короля, не осмеливались пропускать. Поскольку угощение бывало изысканным, а хозяйка — приветливой, народу собиралось обычно довольно много. Ужины эти входят в моду, и приглашения на них становятся предметом зависти. Поначалу Филипп никогда не появлялся на этих сборищах. Потом он ведет себя как благоразумный ребенок, старается никого не вспугнуть, не пить лишнего и не забывать о своих целях. Когда он чувствовал, что гости освоились, он давал волю своему уму. И немало мужчин, а еще больше женщин, с изумлением обнаружили, что «чудовище» их обворожило. Однако эта неожиданная симпатия не распространилась на кабинеты их величеств. Едва переступив порог королевских апартаментов или просто оказавшись при дворе, недавние гости вновь преисполнялись презрением к принцу, который тут же оказывался в прежней изоляции.

Даже сторонники герцога Орлеанского предпочли бы этой двуличности открытые нападки. Филипп выслушивал их упреки, но и не думал менять тактику. Ничто не помогало ему так, как эта показная инертность. Она помогала ему затаиться и выжить, используя малейшие промахи своих врагов, что нисколько не мешало ему быть начеку. Зевая от скуки в зеркальной галерее Версаля или развлекаясь со всяким сбродом в Пале-Рояль, он не упускал ни одной реплики из трагикомедии, разыгрывавшейся сразу в трех театрах — в Версале, Мадриде и Лондоне.

Филипп V, запершись во дворце Медина-Коэли в обществе только мадам д’Юрсин, оплакивал свою жену и думал о том, кем бы ее поскорее заменить, поскольку организму его был противен целибат так же, как душе — мысль о любовнице. Обеспокоенная мадам д’Юрсин перерыла родословные всех знатных домов, надеясь отыскать принцессу достаточно бедную, чтобы ею можно было вертеть как угодно.