Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 29

— Почему ты не хочешь говорить? Кто ты такой, чтобы не отвечать, когда мы спрашиваем?

К этому времени я достаточно знал арабский, чтобы понимать, что он кричит, хотя я все равно ничего не понимал, что этому мужику от меня надо. Кто он вообще, черт побери? Почему он лезет в дела, которые касаются меня и Азиза или, в крайнем случае, меня и Саида?

Я согласен говорить с мистером Азизом, сказал я ему. Он продолжал на меня орать, говоря все быстрее и быстрее, все громче и громче, поэтому я едва мог его понять. Продолжая изрыгать потоки слов, он склонился ко мне. Физическая близость этого человека меня нервировала, и я остановил его:

— A-bliz, a-bliz («Пожалуйста, пожалуйста»). Я буду говорить с мистером Азизом.

Однако гигант продолжал говорить без умолку, все больше возвышая голос. Вдруг, без всякого предупреждения, открытой ладонью он залепил мне мощную пощечину по левой щеке, к чему я был совершенно не готов. Удар оказался чудовищным. Совершенно парализованный, я с ужасом глядел на его руки. Они были размером с ракетки для пинг-понга. Продолжая орать, он поднял руки, намереваясь на этот раз ударить меня по правой щеке. Моя правая рука, единственная конечность, которой я мог двигать, поднялась, чтобы защитить мою руку.

— Khudh yadak! — сказал великан-суданец.

Я понял, что он требует, чтобы я убрал руку прежде, чем он вынужден будет сделать это сам. Я опустил правую руку, взяв ею левую, — и сразу же последовал новый удар, на этот раз тыльной стороной ладони. Голову отбросило влево, щека горела. Суданец продолжал говорить. Его слова звучали все более агрессивно. Он поднял руку, чтобы ударить по левой щеке. Моя правая рука поднялась на ее защиту.

— Khudh yadak! — повторил он свой прежний приказ.

Я снова ухватил левую руку, и снова последовал удар. Я смотрел на него, не веря своим глазам. Кто ты такой, чтобы врываться сюда и бить меня? Он продолжал избивать меня, я же смотрел ему прямо в глаза. Не потому, что я такой герой, но потому, что я лежал на спине, а он возвышался надо мной, угрожающе уставившись мне прямо в лицо.

Так я лежал в египетской тюрьме, и гигантский суданец, на которого в обычной жизни я не взглянул бы дважды, напряженно трудился над моим лицом. Ни на секунду не прекращая орать, он избивал меня ритмично и методично: каждый удар сильнее прежнего, каждый раз по другой щеке, каждые тридцать секунд — новая пощечина.

Я смотрел в потолок и повторял про себя после каждого удара: «Я еще жив, я еще жив, я еще жив». Моя голова, казалось, вот-вот расколется (ощущение, противоположное тому, что происходит с черепом младенца, чьи кости постепенно сливаются в единое целое). Удары сыпались то справа, то слева, и хотя я твердил себе, что все еще жив, я беспокоился, не нанесет ли он мне необратимых увечий.

Удары же все продолжались и продолжались. По моим оценкам, избиение продолжалось около двадцати минут. Наконец гигантский суданец выпрямился; его лоб и щеки покрылись потом. Однако страшнее всего была ненависть, с которой он на меня смотрел. С первого дня моего пребывания в Египте так не смотрел на меня никто, даже Осман во время приступов гнева. На губах у суданца выступила настоящая пена; пальцем он провел себе по горлу.

— Nigna nitbihak.

Не нужно быть знатоком арабского, чтобы понять смысл этих слов. Мы тебя зарежем. Он повторял это снова и снова. Жест «пальцем по горлу» с каждым разом становился все более решительным и демонстративным. Когда же он наконец закончит?

Под конец он наставил на меня палец, пролаял: «Говори!», вышел из камеры и захлопнул за собой дверь.

Голова адски болела. Я чувствовал унижение, смешанное с удовлетворением. Унижение, что этот чертов суданец мог просто войти и меня избить, когда я был совершенно беззащитен. Удовлетворение — поскольку с его ухода прошло уже пять минут и что мой опыт военнопленного обогатился чем-то новым, что я выдержал — и пережил. «Я еще жив!» Физически, казалось мне, я более-менее в порядке. Правда, у меня резко подскочила температура; кровь неслась по жилам, как бешеная. В голове пульсировала боль. Я ощупал свой череп — кажется, переломов нет, просто очень больно. Я молча лежал в своей камере. Пульсирующая боль в голове, шок от пережитого унижения, жар во всем теле, наконец, «Дом в медвежьем углу» под гипсом — все это несколько часов не давало мне уснуть. Я услышал, что в двери открылась кормушка, и вообразил, что это Сами хочет посмотреть, как у меня дела. Обычно я поворачивал голову влево, чтобы увидеть глаза, подглядывающие сквозь маленькое окошко. Но в этот раз я просто лежал. В какой-то мере мне было стыдно, что меня били. Я все еще пытался понять, что происходит, и удивлялся, что несмотря на то что я уже встречался с Красным Крестом, египтяне обходятся со мной все хуже и хуже.

Следующий день прошел как обычно. Ничего не происходило.

Каждый, кому довелось побывать в одиночной камере, знает, на что похожи такие дни. Вы получаете пищу, справляете нужду и пребываете в полной изоляции. Около двух часов дня я стал думать, каким окажется вечер. Заявится ли суданский гигант с повторным визитом? По мере того как шло время, беспокойство все возрастало.

В какой-то момент нервозность превратилась в панический ужас. Мне казалось, что, если мне прямо скажут, что следующее избиение состоится «завтра в десять», я бы боялся гораздо меньше, чем в той дьявольской ситуации, когда у них на руках были все козыри.

В тот вечер суданец явился. Между этим и предыдущим вечером было два различия. Во-первых, после того как я сказал, что готов говорить с Азизом, он начал кричать, но не стал увеличивать громкость. Время от времени он что-то выкрикивал по-арабски, однако сосредоточился на битье. При этом его лицо выражало ненависть, смешанную с удовольствием.

Другое отличие заключалась в том, что в этот раз дверь камеры во время экзекуции оставалась открытой. И когда после особенно сильного удара моя голова дернулась влево, к своему удивлению я увидел тюремного врача, дежурившего за дверью. Наши глаза на секунду встретились, и он сделал шаг назад. Теперь у меня было о чем подумать в то время, как гигантский суданец крушил мой череп. Все было спланировано. Все под контролем. Этого суданца, который, возможно, немного превысил свои полномочия, прислал Азиз. Но Азиз также прислал тюремного врача, чтобы быть уверенным, что избиение не причинит мне излишнего вреда. Мне пришло в голову, что, поскольку избиение происходит поздно вечером, доктор, закончив свой рабочий день, не смог пойти домой. Так же мелькнула мысль, что, возможно, он специально взял ночную смену, чтобы хоть немного разнообразить свою скучную однообразную службу. Я думал о подобных глупостях, чтобы отложить на потом действительно важные мысли.

Суданец продолжал лупить меня по голове, я чувствовал, что мое тело нагревается, и знал, что этой ночью оно будет горячее обычного. Поскольку ноябрьскими ночами в камере было прохладно, а единственная простыня, которой я укрывался, практически не защищала от холода, я постарался увидеть в этом нечто хорошее. Однако когда суданец наконец закончил и ушел, я осознал, что нахожусь в глубоком дерьме. Оставалось только понять, что именно это за дерьмо.