Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф Страница 3

Последнее лето перед войной

Кроме этой, простой, в нашей коммуналке было еще четыре “интеллигентных” семьи, ничуть не пострадавших в 37-м году. “НКВД” они, по-моему, остерегались, но держались с ними очень дружески. В одной семье были зубные врачи, в другой преподаватели английского, в третьей – муж и жена из торговли, четвертую не помню: две сестры, кажется, бухгалтеры. Обычно бабушка была занята на кухне, за мной она не следила. И я до позднего вечера торчал во дворе, где шла бурная веселая жизнь. Ее устраивали две дочери дворника дяди Левона, Нина и Тоня. У них была в нашем подъезде большая квартира на первом этаже. Они выносили во двор патефон, пластинки, угощенье и ситро, которые доставлял их брат, Володя, местный оголец-мафиози, и в углу двора устраивали танцы “до упаду”. Народу собиралось много, все веселились как-то, по-моему, преувеличенно шумно. У меня была своя табуретка, я сидел возле патефона, слушал и смотрел во все глаза, как “дворничихи” – завитые, напудренные и накрашенные – флиртовали со старшими ребятами или военными из военкомата. У нас во дворе был Ростокинский военкомат, а на улице из репродукторов неслись последние новости: “Наши самолеты разбомбили Лондон” или “Наши войска в Париже”. Иногда мы не понимали: чьи “наши”? Советские, что ли?

Летом 1940 года бабушкина двоюродная сестра, тетя Женя, собрала трех девочек-безотцовщин и меня (естественно, все жертвы 37-го года) и вывезла нас на месяц в деревню. Я впервые попал на природу и совершенно обалдел от обилия солнца, неба, цветов и чистого воздуха, носился как угорелый, совсем не зная деревенских опасностей. Однажды вышел на крыльцо с куском хлеба, намазанного вареньем. Открыл было рот в предвкушении счастья, как на мое варенье села пчела, и я откусил кусок вместе с ней. Рев стоял на всю деревню! Язык распух, рот не закрывался, я ревел, а три девицы дружно надо мной смеялись, пока меня везли все вместе на телеге в больницу. Хорошее было лето!

Письма от мамы приходили очень редко. Я часто раздумывал, что такое “лагерь”, и не мог его себе представить. Бабушка твердила, что это просто далекая командировка. Но я помнил, как мы стояли у окошка НКВД в огромной очереди, чтобы передать маме посылку, и там шептались о лагерях, об арестах. Во дворе у нас тоже были дети “врагов народа”, у которых кто-то “сидел в лагерях”. Но об этом вслух никто не говорил, тем более со мной.

Почему у одних были мамы и папы, а у других нет – никто не хотел объяснить. Говорили просто: “тебе, Петр Кошка, не повезло”. (Я забыл сказать, что перед войной у меня было во дворе прозвище Петр Кошка, из-за того что я когда-то носил морскую бескозырку.) От того, что “не повезло”, я страдал только ночью, а днем весело носился, как все.

В сентябре 1940 года я пошел в первый класс 286 школы на улице Мархлевского. Эта улица шла параллельно улице Кирова к Сретенским воротам. На ней находились два польских костела. В одном из них, Святого Людовика, бабушка меня тайно крестила. А возле второго, ближе к бульвару, я чуть не погиб, когда в июле 1941-го собирал металлом в составе тимуровской команды Дворца пионеров. Прямо в этот костел, пробив крышу, угодила фугасная бомба и внутри взорвалась. Это было днем, даже тревогу не объявляли. Впоследствии на обломках костела построили дворец “Трудовые резервы”.

Я очень мечтал пойти в первый класс, но оказалось скучно: я всё уже знал, и чтение, и арифметику, и потому часто спал на уроках. В мае 1941 года мне за итоги года вручили книжку “Первый удар” в красивом переплете (из серии “Библиотека приключений”). Автор – Ник. Шпанов. Там увлекательно рассказывалось о будущей войне, как советские летчики и танкисты быстро, за две недели, побеждают Германию. Я прочел и очень удивился: ведь по радио я каждый день слышал, что Германия – наш друг и союзник. Видимо, кто-то ошибся с подарком.

Совсем незадолго до этого я принес из школы новые тетради, которые нам выдали перед летними каникулами 1941 года. На задней обложке тетрадей была карта Польши. Но слова “Польша” там не было, вместо него было написано: слева – “зона государственных интересов Германии”, справа – “зона государственных интересов СССР”, а посередине – условная, из точек и тире, линия раздела. Когда бабушка увидела эти карты, она плакала весь день, ничего не готовила, на кухню не выходила. Я ругал себя, что опять какая-то глупость получилась, не надо было ей показывать. Но вечером, когда мы пошли гулять на Сретенский бульвар, бабушка как-то загадочно сказала: “Они о себе много возомнили. Вот посмотришь – они сожрут друг друга, и тогда Польша опять возродится”. Я даже не стал спрашивать, кто эти “они”. Я чувствовал, что мы с бабушкой попали под какие-то огромные железные колеса, что они должны неминуемо раздавить нас, и ничего с этим не поделать. Не было страшно – но было очень грустно, что кончается наша тихая жизнь. Стояла весна 1941-го, я окончил первый класс, до войны оставалось полтора месяца.

В последние предвоенные годы в нашем дворе как-то вдруг очень популярна стала игра в лапту. До этого были прятки, казаки-разбойники, городки. Но для всех этих игр наш двор не очень подходил: прятаться было негде, битье городков кончилось битьем стекол в окнах первых этажей. А для лапты двор был приспособлен идеально: длинный прямоугольник, со всех сторон огороженный стенами дома. Машин в то время во дворе ни одной не было. Стояла одна телега в углу, и та без лошади. Разметили асфальт мелом, сделали биты из дощечек и каждый день начали играть, командами по три-четыре человека. Компания наша была разновозрастная, от 7 до 12 лет, но это никого не смущало. Приходили играть и ребята из соседних дворов, например из дома 24, напротив нашего. У них там двор был большой, открытый, но весь занятый садиком, скамеечками и решетками, к тому же пропахший вином и коньяком от находившихся там складов (под землей) старого завода купца Шустова. А рядом, в доме № 13, было даже три двора, но все маленькие, как проходные закоулки. Так что у нас желающих поиграть было всегда много, даже очередь стояла. Главное – мячик никуда улететь не мог, пространство было замкнутое. Я, помню, играл с ребятами по прозвищу Тыбурций, Кожа, Жираф. А я был – Петр Кошка. Я бегал и ловил мячик неплохо, а вот бил битой не очень, часто не попадал. Но уж если попадал, то бил далеко. Играли как-то очень шумно. В нашем дворе было сильное эхо, все громкие голоса еще усиливались, а в острые моменты кричали все разом. Так что из окон бабушки высовывались с ужасом, не случилось ли чего. Половину игрового времени тратили на споры, поймал – не поймал, попал – не попал.

Была еще команда из разных дворов, случайно собранная. Их, помню, звали Клим, Марат и Владлен, эти имена тогда считались “идейными”, и команду их стали звать “Враги народа”, так как родители, давшие такие имена детям, в то время обычно были в лагерях. Сами дети никакого особого смысла в эти слова не вкладывали. Я помню, как мальчик Кира из третьего подъезда, сидя на подоконнике, вопил: “Давай, давай, «Враги народа!»” Но сам я очень не любил, когда так говорили, чувствовал в этих словах какую-то ложь.

Двор был асфальтовый; бегая, мы спотыкались, падали, разбивали коленки и локти. Кто-то придумал отрезать рукава от старых рубашек и делать из них наколенники – это было особым шиком.