Ardis: Американская мечта о русской литературе - Николай Усков Страница 3

Но чаще Лоскутова называет Эллендею «ирландской крестьянкой»: «ирландской», потому что таковы корни ее предков, а «крестьянкой» – за абсолютное отсутствие снобизма. Эллендею многие звали «королевой», но на самом деле ей свойственны и простота, и практицизм. Когда мой отец и Татьяна Лоскутова с многочисленным семейством оказались в Вене на пересылке в США, Эллендея приехала встречать их. Она, будучи, как обычно, на высоченных каблуках, решительно подхватила пару тяжелых чемоданов и стала как ни в чем не бывало подниматься по крутой лестнице гостиницы. Таню это поразило.

Эллендею всегда отличала неутомимость, непобедимая уверенность в себе, воля, обескураживающая прямота и непреодолимая убежденность в собственной правде. Убежденность эта иногда казалась стихийным бедствием, даже блажью. Ее речь, напротив, журчала нежно, серебристой струйкой-мелодией, плескавшейся по острым камешкам американского акцента. И этой мелодии так соответствовало ее волшебное имя.

Только такая женщина, которая была лично знакома с Набоковым, защитила диссертацию по Булгакову, была конфидентом Надежды Мандельштам, хорошо знала Елену Булгакову и Лилю Брик, много значила для Иосифа Бродского, разбиралась в русской литературе XX века лучше иных российских филологов, могла подарить мне, подростку, не какую-нибудь очередную книжку, а пачку презервативов: «Ну, Колья, тебе это понадобится, ньет?»

Эллендея словно опровергала слоган, придуманный Карлом для студентов: «Русская литература лучше, чем секс!» Я думаю, она бы сформулировала его более шаловливо: «Русская литература не хуже, чем секс!» Женщина твердых этических принципов, осуждавшая, в частности, Бродского за потребительское отношение к женщинам, она тем не менее была слишком умна, чтобы недооценивать секс. Я рос стеснительным мальчиком, и, признаюсь, подарок Эллендеи понадобился мне нескоро. Не исключено, что я воспользовался им уже после того, как прочел изданные Профферами книги Набокова, Булгакова и Бродского, по крайней мере некоторые из них. Это были тоже ее подарки. Увы, не всегда мне, но моей семье, моему поколению.

Наверное, в силу той огромной роли, которую Профферы сыграли в жизни моей семьи, меня лично, эта книга так долго не ложилась на бумагу. Годами, разбирая документы из архива «Ардиса», встречаясь с героями этой истории, расшифровывая интервью, я переживал и страх, и очарование, и ответственность, и оцепенение. Я медлил, говоря себе, что исследовательская работа еще не закончена, что я еще не готов. Я и сейчас не готов.

***

«Сразу после полудня Ван вышел с двумя чемоданами в солнечную тишь сельского полустанка, от которого к усадьбе Ардис, куда он ехал впервые, вела извилистая дорога. Тут к перрону подкатил наемный экипаж, и ярко-рыжая дама с соломенной шляпой в руке, смеясь над собственной спешкой, побежала к поезду и едва успела взобраться в него, как он тронулся. Ван решил воспользоваться предоставленным ему случайной складкой в ткани времени транспортным средством и погрузился в старенькую calèche. Получасовая поездка оказалась не лишенной приятности. Миновали Торфянку, сонную деревушку о трех-четырех бревенчатых избах, с мастерской для починки молочной посуды и завязшей в жасмине кузней. Дорога ныряла и горбилась, и на каждом подъеме старенький заводной таксомотор медлил, как бы совсем засыпая и нехотя одолевая усталость.

Заскакали по булыжникам Гамлета, сельца наполовину русского… Расступились, пропуская их к старому мосту, березы. Наконец растительность обрела вид более южный, дорога огибала уже Ардисов парк. За новым поворотом, на отлогом пригорке старинных романов, открылась романтическая усадьба. То был великолепный загородный дом, сложенный в три этажа из светлого кирпича и лиловатого камня…»

Нет сомнения, что этот путь в свой Ардис, «на отлогом пригорке старинных романов», Владимир Набоков, преодолевая волнение, мысленно проделывал не раз – дом, который он утратил навсегда, дом, в который так хотел вернуться и который, поселившись в гостинице Montreux Palace, придумал заново в причудливой русско-американской вселенной своего романа, где и сама Швейцария находилась в штате Вашингтон. Ada, Ardor, Ardis, Ladora – это аллитерация задает роману не только внутренний ритм, она составляет самостоятельный поэтический текст, проникнутый ностальгией по утраченной Аркадии на Ладоре. По-гречески Ардис – это «острие стрелы», по-набоковски – «направление Времени, ардис Времени». Но время, тотчас возражает Ван, никуда не направлено. «У нас всего две доски. Прошлое (вечносущее в моем разуме) и Настоящее (коему разум мой сообщает длительность и тем самым – реальность)». Ардис – как будто воплощение прошлого и настоящего, точка соединения времен, когда «прошлые тени и очертания сквозили в еще мягком протяженном, личиночном «ныне». Ардис – место, где «на вершине Прошлого задувает вихрь Настоящего», точка «сиюминутности», которая «является единственной ведомой нам реальностью; она следует за красочной пустотой уже не сущего и предшествует полной пустоте предстоящего». «Философски Время, – заключает Ван, – есть только память в процессе ее творения. В каждой отдельной жизни от колыбели до смертного одра идет формирование и укрепление этого станового столба сознания, этого времени сильных. „Быть“ – значит знать, что ты „был“. „Не быть“ подразумевает единственный новый вид (подметного) времени: будущее. Я отвергаю его. Жизнь, любовь, библиотеки будущего не имеют».

***

Карл и Эллендея Профферы прочли эти строки Набокова в Москве в 1969 году. Они жили тогда в гостинице «Армения» на Неглинной в номере 310, там, где сегодня стоит Ararat Park Hyatt. Карл пишет Набокову про Эллендею: «Между тем, моя королева разлеглась с Пниным, периодически хихикая, на кровати у нас дома, в уютной гостинице „Армения“ (!!! Как писали в былые времена). Что до меня, то я горю желанием как можно скорее насладиться „Адой“. …А „чугун“ значит „котелок“. На это Вера Набокова по поручению мужа ответила: «„Чугун“ – это ужасно вульгарное провинциальное слово для обозначения „котелка“ – вот мое мнение».

Набоков удовлетворил желание Карла поскорее прочесть «Аду». Он попросил Playboy прислать Профферу свой новый роман в расчете на то, что Проффер, автор «Ключей к Лолите» – первого литературоведческого анализа самой шумной книги Набокова, – напишет отзыв для раздела писем. Пакет с романом крупнейшего русского писателя эпохи, запрещенного и практически не известного на родине, отправленный редакцией скандального журнала Playboy, прибыл в Москву дипломатической почтой, чтобы оказаться в руках двух американцев, сидящих по ту сторону «золотого (в соответствие с «Адой») занавеса» в номере гостиницы «Армения», зимой, среди засыпанных снегом домов и улиц коммунистической столицы – сцена, вполне достойная набоковского нарратива. Впрочем, писатель всe это и организовал.

Проффер пишет Набокову: «Хотя Эллендея и я, близнецы в неизбежном смысле, были поражены сладкой тающей меланхолией при виде (и ощущении) затмения Лолиты (этой яркой серой звезды), мы испытали счастье, оказавшись в авангарде читателей Вашей хроники не Багрова-внука (аллюзия на Аксакова, которая есть и у Набокова. – Н. У.)» Правда, ни о чем таком в своей рецензии для Playboy Карл не скажет, хотя роман, похоже, действительно стал для «близнецов в неизбежном смысле» важным событием.