Проклятие любви - Паулина Гейдж Страница 3

Тейе положила голову ему на плечо.

– Если ты действительно намеревался убить своего сына, ты мог бы действовать до тех пор, пока твои попытки не увенчались бы успехом. Но, невзирая на свое презрение к нему, о Бог Египта, глубоко в своем сердце ты узнавал в нем плоть от плоти своей. Когда придет твой конец, он станет царем, и я бы предпочла, чтобы ты объявил его царевичем короны теперь и отослал в Мемфис, чем оказаться свидетельницей жестокой схватки, которая неизбежна, если ты умрешь, так и не назначив престолонаследника. Если бы ты устроил его брак с его сестрой сразу после того, как бальзамировали Тутмоса, передача власти после твоей смерти прошла бы гладко, и у меня было бы сейчас спокойно на душе.

Фараон сидел неподвижно. Только его глубокое, затрудненное дыхание нарушало тягучее безмолвие комнаты. Где-то в темноте затрещала и погасла лампа, и приторный чад ароматического масла сделался еще ощутимее.

– Но я хотел Ситамон для себя. И взял ее. Тутмос многому научил свою сестру, к тому же в шестнадцать лет она была так восхитительна, что я был не в силах отказаться от подобной награды.

– Но теперь у нас не осталось незамужних дочерей царской крови, и есть только один сын. А твои дни сочтены.

Он протянул руку и провел пальцами по ее лицу.

– Я научил тебя с легкостью лгать всем, кроме меня, – прошептал он. – А сейчас я нахожу твою честность ужасной. И все же я не обманываю себя. Предположим, я прикажу отпустить этого… этого женоподобного евнуха, которого я породил. Но что если сын Хапу окажется прав и он воспользуется своей свободой, чтобы убить меня?

Тейе решила действовать на свой страх и риск.

– Тогда ты получишь удовлетворение от того, что оракул оказался прав. Однако может ли такой нежный и безобидный юноша вообще замышлять убийство, не говоря уже о том, чтобы убивать собственного отца? Это выше моего понимания. Кроме того, муж мой, даже если случится невероятное и царевич покусится на убийство, ну и что? Боги просто-напросто призовут тебя на священную ладью Ра чуть раньше срока, вот и все. В любом случае фараоном станет твой сын.

– Если только я не казню его немедленно, раз и навсегда положив конец этим пререканиям.

Он говорил абсолютно невозмутимо. На его лице появилось выражение учтивого безразличия, и Тейе не могла определить, сердится он или просто насмехается над ней, напоминая об остатках своего могущества.

– Хорошо, – с готовностью сказала она, чувствуя, как внезапно заледенели пальцы на руках. – Скажи слово фараона, владыка. Я сама прослежу, чтобы приказание было выполнено. Я твоя верная подданная. Я умею повиноваться. А потом, когда ты, в свою очередь, умрешь, я с чистой совестью удалюсь в свои владения, считая свой долг исполненным. Какая разница, что решать, кто наследует корону, будут низкородные и что в схватке за престол Гора они зальют Египет своей кровью? И конечно, меня не должно волновать то, что Могучий Бык не оставил после себя царского семени!

Он долго смотрел на нее не мигая, потом медленно кивнул.

– Это убийственный довод, – проворчал он. – Узри, моя надменная Тейе, я, наконец, тебя послушаюсь. И больше не тыкай меня носом в эту мучительную смесь гордости и чувства потери, что живет в моей душе. Смерть Тутмоса – суровая плата, востребованная богами за могущество и власть, которыми я обладал всю жизнь. – Он вяло улыбнулся. – Им бы следовало служить у меня в царском казначействе. Я согласен. Пусть его освободят. У меня было все, но теперь мне пора уходить, мой путь на этой земле закончен, и уже не важно, болезнь разрушит мое тело или я погибну от ножа убийцы. По крайней мере, я еще в силах избавить тебя от стаи лающих шакалов, которые сбегутся к тебе, если я умру без объявления официального наследника. Но не надейся, что сможешь отдать ему Ситамон. Она нужна мне самому.

Слабея от облегчения, которое она не осмелилась выказать, Тейе выпалила:

– Я подумывала о Нефертити.

Фараон неожиданно опять рассмеялся. Потом повернулся, схватил ее за шею и начал сжимать ей горло. Золотая цепь, на которой висела пектораль со сфинксом, больно врезалась в тело, но она знала, что лучше не выказывать страха и не сопротивляться.

– Семейная традиция, – хрипел он, встряхивая ее и все сильнее стискивая горло. – Вот что тебе нужно! И снова ты пытаешься завладеть троном от имени шайки авантюристов-митаннийцев. Ибо вы, митаннийцы, – авантюристы, все вы верные слуги короны, достойные всяческих наград, но пусть сжалятся боги над тем фараоном, что встанет у вас на пути.

– Ты несправедлив, Гор. Три поколения моей семьи беззаветно служили Египту, – с трудом выдохнула она. – Мой отец не заставлял тебя делать меня императрицей. У него не было возможности. Ты сам возвел меня в божественный сан.

Внезапно он отпустил ее, и она попыталась незаметно отдышаться.

– Я любил Иуйу. Я верил ему. Я люблю тебя и верю тебе, Тейе. Мне очень плохо. Иногда я уже не в силах выносить эту боль. Кассия, гвоздичное масло, мандрагора – ничего не помогает.

– Я знаю, – сказала она, поднимаясь. – Только это поможет.

Положив руки ему на плечи, она наклонилась и поцеловала его. Он тихо вздохнул, опуская ее себе на колени, и вскоре его губы отыскали ее накрашенный сосок. Так много изменилось, Аменхотеп, но только не это, – подумала она, радостно покоряясь ему. – Несмотря ни на что, я до сих пор обожаю и боготворю тебя.

– Нефертити? – прошептала она и вскрикнула: он укусил ее.

– Если хочешь, – ответил он с дрожью наслаждения в голосе.

Потом стянул парик с ее головы и запустил руки в ее длинные локоны.

Перед самым рассветом она покинула его, мирно спящего, забывшего на несколько часов о своей боли. Ей хотелось остаться с ним, качать его и баюкать, тихо напевая, но вместо этого она подобрала свой парик, снова застегнула иектораль со сфинксом на покрытой синяками шее и вышла, медленно закрыв за собой дверь. Суреро и ее вестник спали: один, согнувшись, на табурете, другой на полу, привалившись спиной к стене. Факелы в длинном коридоре погасли, стражники сменились, их лица казались усталыми и осунувшимися, но взгляд был неизменно бдительным. В эфемерную прохладу летней ночи вливался бледный серый свет. Тейе уже хотела легонько тронуть вестника носком сандалии, как вдруг услышала шорох за спиной и обернулась.

Посреди коридора в нерешительности застыла Ситамон; белый лен короткой накидки, тонкой, как паутинка, пенился, обнимая точеные плечи. Она была без парика, непокорные каштановые волосы вились у лица, схваченные серебряным обручем. На руках были серебряные амулеты, а на груди – ожерелье из серебряных сфинксов и скарабеев. Тейе, обессиленная и пресытившаяся, посмотрела на девушку, и вдруг у нее явственно возникло ощущение, что она смотрит назад сквозь годы и видит себя; на секунду она замерла, с болью осознавая, что прошлого уже не вернуть. Тейе шагнула навстречу дочери.

– Он не нуждается в тебе сегодня, Ситамон, – сказала она; от звука ее голоса вестник проснулся и вскочил. – Он уснул.