Поводыри богов - Татьяна Алферова Страница 3

Женщина покусала румяные губы, еще пару раз вздохнула, потеребила кончик густой косы, переброшенной через плечо, но ответила. Тяжело совладать с неукротимым любопытством гостя, а тяжелей не поделиться с любимым тем, что ему так хочется получить.

– А на деле… Князь Олег едет проверить, какую дружину ему набрали в Ладоге. Сам знаешь, собирать князь-Игорю поручали, а тут дело непростое. Игорю особого доверия нет от князя Олега. Советник Свенельд присматривает за Игорем, но больно молод советник-то, да и не поймешь, кому в первую голову угодить старается: старому князю или молодому. Я так полагаю, что Свенельд-красавчик вовсе о себе лишь думает…

Гудила услышал то, что хотел, но нельзя, чтобы она поняла это, женщины слабые да разговорчивые, пусть считает, что не понял ничего:

– Ты мне бабьи сплетни не пересказывай, про молодых советников только тебе интересно!

Либуша усмехнулась, к лучшему Гудила перебил ее, так бы и выложила по извечной бабьей слабости все секреты. А секреты чужие. Княжьи секреты. Усмехнулась, помолчала да и продолжила:

– Будет поход в Персию. Новую дружину к весне обучить надо, перед тем как выступать. Свою-то старшую дружину князь Олег дома в Киеве оставит, в новой столице. Устала дружина, умоталась по чужим землям и морям, пусть отоспится, отъестся. Заберет Олег свою дружину после, когда к Русскому морю двинется. Сюда же с небольшим отрядом приплывет, вместе с последним купеческим караваном из грецкой земли. Ты же знаешь, он благоволит купцам, вот сам не гнушается караван сопровождать, охранять от лихих людей. А то, Гудила, послушай, до Перунова дня еще – ой как, а до Купалы – седмица, Русалья неделя. Народу будет немерено, и бояре, и витязи. Поживешь у меня? Русалья неделя быстро проходит. Поживи до праздника, у нас весело будет, – уговаривала хозяйка и знала, что понапрасну, что он давно все решил, но разве совладаешь с собственным языком. – Без меду весело.

– Ну, это врешь! – беззаботно возмутился Гудила. – Как это без меда весело!

Оба лгали с легкостью и осторожно скрывали друг от друга собственную печаль. В это лето последний раз Либуша будет плясать «на урожай» во главе ладожских русальцев. По обычаю всю Русалью неделю танец ведет самая красивая девушка, третий год в посаде выбирали ее, и еще ни разу не случалось ни одной девушке продержаться так долго. Плясунья и гусляр – самые важные в танце, но плясунья важнее. Танец отбирает всё, многие пляшущие падают без сил, без сознания даже после специального подкрепляющего напитка с чесноком. Многие, но не Либуша. Вот она выйдет в круг, и взлетят, как крылья, руки, а длинные рукава до колен – как белое оперенье птицы. Плясунья закружится и запрыгает все быстрее, и вот уж не видно ее коленей и маленьких босых ступней, не видно разметавшихся спутанных волос и милого лица, и сильная резвая птица воспарит над толпой, не касаясь земли, и будут бить бубны, колдовать свирели, закричат и забьют в ладоши зрители. Третий раз этим летом полетит Либуша в небо и вернется на землю, навсегда. И останется одна. Ведь даже ворожея молодой княгини не может спорить с Судьбой-Мокошью, своей хозяйкой. Пусть свободными людьми, а не рабами были ее родители, и плакала мать, отдавая маленькую Либушу в учение известной ворожее, ничего нельзя поделать, если принесен обет, а цена его – высока. Не может Либуша выйти замуж, как другие девушки, даже безродные сироты, потому что дети ворожеи умрут. Так сказала Мокошь. А кому нужна жена без детей? Ничего не останется у Либуши после этой Купалы, был у нее танец-полет, и его не станет. А Гудила – что Гудила, его и не было у нее. Его нет даже у самого себя.

Гудила же старался не помнить о том, что весь город судачит о нем, не помнить, не знать. И не мед, не пьянство – причина пересудов, мед он полюбил после. Из знатного важного жреца Велеса Дарующего Богатство, с собственным домом при большом святилище, стал он бродячим волхвом Велеса Скотьего Бога. И виной всему – чужое предсказание да верность другу. Но помнит Гудила, как три года тому назад играл на гуслях и плясала перед ним юная Либуша свой первый купальский танец. Была тогда под его началом главная городская ватага русальцев: плясунов и музыкантов, заговаривающих урожай.

И Либуша сказала внезапно:

– Глядишь, надумал бы остаться у меня насовсем. Жил бы в своем доме, в городе. Как люди.

Речь, она порой быстрее мысли. И часто неосторожна.

– Подумай, Гудила! От Варяжской улицы до высших наиглавнейших волхвов недалеко. Может, еще удастся судьбу поправить. Останься!

«Что я такое говорю, – ужаснулась про себя, – зачем унижаю нас обоих?»

Продолжила скороговоркой, под дурочку:

– Посмотри, как изгулялся, кожа да кости, разве брюху ничего не делается, так и торчит репой! В каждой деревне по подруге, поди! – уронила руки в смущении.

– Какие подруги, голубка! – искренне ли, нет возмутился Гудила, выдерживая несерьезный тон. – Ты одна у меня, одна из единственных, не придумывай! Это купцы до девушек охочи, а я не купец, я скотинку лечу, – жалостливо вздохнул – вздохов в избе с утра скопилось предостаточно, – рассеянно зачерпнул маленьким ковшом бродильного кваса, остро пахнущего дрожжами. – Значит, будущей весной вещий Олег выступает. А сейчас едет на князь-Игоря поглядеть, за ним поглядеть то есть.

– Для всех объявлено, что князь устраивает празднество в честь Перуна, – уточнила ворожея. – На праздник хочет собрать волхвов и снова о судьбе пытать. Послушает, что скажут, подумает и отправится.

Либуша благоразумно промолчала о том, первом предсказании, изменившем судьбу Гудилы. Хватит, поговорила уже, распустила язык. Лучше откинуть косы, тогда гость увидит новые серьги, она вдела их утром. Драгоценный подарок княгини Ольги, с тремя бусинами-солнцами каждая, богато изукрашенные мелкой зернью, перевитые тончайшей – с волосок – серебряной нитью, тяжело мерцающие в легком свете. Пусть полюбуется, как она хороша в этих серьгах, красота скорей, чем речи, подействует. Но Гудила даже не взглянул. Отставил ковш и нарушил собственное правило: заговорил о запретном, старательно забытом, но заговорил отстраненно, как непричастный.

– У князя Олега в думе своих волхвов чуть не больше, чем дружинников. И сам – волхв. А судьбы бояться стал. Прежнее-то предсказание о странной смерти князя от коня не сбылось, чего судьбы страшиться. Говорят, пал тот конь.

– Боится судьбы – и правильно делает. Не все прут на рожон! – хозяйка внезапно и необъяснимо для себя рассердилась. – Так уходишь?

– Остался бы, да надо знакомого кудесника проведать. Задержался у тебя, еще вчера должен там быть, а отсюда чуть не день пути. К празднику, знамо дело, появлюсь, – оправдывался Гудила, торопливо глотая хмельной квас. С тоской глянул на холодную печь, подозревая, что до пышных с румяными, испещренными мелкими угольками краешками ватрушек так и не дойдет. И сизый гоноболь, брошенный без дела, прокиснет в лукошке.

Правда. Хозяйке не до ватрушек, но обнаруживать гнев – стыдно. Пусть думает, что ей все равно, пожалеет еще. Молча встала с лавки, подошла к коробам, после недолгого размышления, как будто она одна в избе, открыла меньший, богато изрезанный солнечными знаками, с праздничной одеждой. Плясать придется всю неделю, надо проверить наряд, не побила ли моль, не сильно ли помялся. Сама, словно и нет у нее девок в услужении, достала новехонькую верхнюю рубаху веселого красного цвета, парадный пояс с бляшками, покосилась на Гудилу – заметил ли, как будет она нарядна. Утомившись молчать так долго, пробормотала только что сложенное заклинание от скорого гнева и все-таки взорвалась: