Адмирал Ямамото. Путь самурая, разгромившего Перл-Харбор. 1921 - 1943 гг. - Хироюки Агава Страница 3

На следующий день, когда Фудзита ехал в резиденцию заместителя министра, чтобы эскортировать Ямамото на церемонию вступления в должность, он узнал, что жена Ямамото, Рейко, в Каруидзаве, а Ямамото в путь провожала служанка. Переодетый агент полиции сопровождал их в машине до ворот Сакасита при въезде в Императорский дворец. Когда они вернулись после церемонии, этот человек ожидал их на том же месте и снова помог Ямамото сесть в машину. Но Ямамото сказал Фудзите, что он уже не заместитель министра и больше не нуждается в полицейской охране; Фудзита отослал агента. Все в то время знали в министерстве, что военная полиция не только выполняет охранные функции, но и шпионит за своими подопечными.

На следующий день, когда Ямамото отбывал на флот, приходилась двадцать первая годовщина его женитьбы, но жена была в отъезде. В то утро он уехал из дому один, отправился в морское министерство, а потом в компании с Фудзитой нанес несколько визитов вежливости на министерской машине и, наконец, поехал на Токийский железнодорожный вокзал.

Чуть ранее одного часа дня Ямамото — при ордене Священного сокровища 1-го класса на левой стороне груди, в белой форме, чуть позади начальника станции Токио — поднялся по лестнице для особо важных персон и прошел через толпу доброжелателей, пришедших проводить его. Тут и крупные правительственные чиновники, и офицеры армии — личные знакомые, и представители прессы, и женщины из квартала гейш Симбаси (это к ним он отправился, когда исчез допоздна в прошлую ночь).

Следуя за начальником станции, направлявшимся к вагону, удобному для обозрения пейзажей, он отвечал пришедшим попрощаться энергичным приветствием, которое стало вскоре столь знаменитым. Перед входом в специальный вагон расстелен красный ковер, но Ямамото явно не питал пристрастия к такого рода церемониям. Если попросить дать оценку его характера, большинство тех, кто знал его или служил при нем, ответили бы без колебаний: «Этот человек не терпел помпезности». А Йонаи Мицумаса определил просто: «Озорной дьявол».

Для Ямамото риск и азартные игры всегда важнее пищи или питья. «У каждого свои ошибки, — пишет Такаги Сокичи, — и адмирал Ямамото не был святым. Мало кто имел такую страсть к риску и азартным играм, как он… Шоги, го, маджонг, бильярд, карты, рулетка — все подходило. На вечеринках или чем-то подобном он, поскольку не мог пить, компенсировал это организацией „лошадиных скачек“ на бумаге и принуждал молодых офицеров сопровождения и женщин, обслуживающих чайную, делать ставки по 50 сен на исход игры».

Ямамото не мог принимать алкоголь, но вместе с другом Хори Тейкичи часто посещал два-три нравившихся ему дома гейш в районах Симбаси и Цукидзи. Считается, что главная цель этих визитов — игра в карты или маджонг с тамошними женщинами. Лишь немногие из ближайших друзей Ямамото знали, что несколькими годами раньше эти посещения переходили границы просто «развлечений». Осталось неясным, ведала ли о том его жена Рейко.

Как рассказывал один из очевидцев, побывавших на вокзале на проводах Ямамото, особенно мягкое выражение промелькнуло на лице адмирала, когда он увидел женщин из Симбаси; смущенная улыбка лучилась из глаз человека, у которого «в чертах лица мужественность» и «видна решительность характера». Как будто он говорил (его любимая присказка): «Может быть, я и Восемьдесят Сен, но, если надо, могу играть роль великого человека».

Как только он вместе с адъютантом поднялся на платформу спецвагона, вокзальный колокол пробил отправление. Ровно час дня: «Камоме» медленно отходит от станции, а взгляды всех в толпе прикованы к одинокой фигуре на платформе в конце поезда. В морской манере он снимает фуражку и машет медленными круговыми движениями. На перроне выделяются — бог знает как они тут очутились — трое фанатиков из секты «Ничирен»: колотили в свои бумажные барабаны, пока поезд не скрылся из виду.

В оставшиеся до налета на Пёрл-Харбор два года и три месяца он несколько раз приезжал в Токио по делам, но столица навсегда перестала быть его родным домом и рабочим местом. Ему 55 лет — столько же, сколько было его отцу Садайоси в 1884 году, когда он родился. Сидя на диване в своем вагоне, с видимым удовольствием наблюдал он проносившиеся мимо яркие под поздним августовским солнцем здания Юракучо и Симбаси.

«Камоме» останавливался в Йокогаме, Нумазу и Сизуоке и добрался до Нагойи уже в сумерках. На первых перегонах какой-то человек в штатском, очевидно агент военной полиции, несколько раз появлялся в вагоне, но, вероятно, сошел с поезда в Йокогаме; теперь ему самому приходилось иметь дело с толпами народа, на каждой станции ожидавшими его, чтобы приветствовать. В больших количествах в вагон вносили подарки: сигареты — в Йокогаме, рыбу — в Одаваре, сосиски — в Нумазу. В каждом случае Ямамото вставал и благодарил руководителей, дружески беседовал со всеми вместе и с каждым в отдельности. Но как только поезд вновь набирал ход и он оставался наедине с адъютантом — не тратил усилий, чтобы рассеять или скрыть депрессию, которая читалась у него на лице. Что-то — будущее ли нации, проблемы семьи или какая-то женщина — занимало его мысли; может быть, все понемногу.

В тот же самый день некая женщина ехала в вагоне первого класса экспресса «Камоме», не привлекая ничьего внимания. Фудзита между тем пишет: «Когда мы отъехали от Токийского вокзала, главнокомандующий выглядел ужасно рассеянным; мне казалось, он чувствует себя одиноким»; но Фудзита не делает на эту женщину никакой ссылки.

В Нагойе в вагон поднялись репортеры газет Осаки в надежде добиться хоть каких-то комментариев от Ямамото, который уже сменил форму на полотняный костюм. Ему задавали вопросы о недавно подписанном Пакте о ненападении между Германией и Советским Союзом — событие это привело к отставке кабинета Хиранумы и назначению новых морского министра и его заместителя — и интересовались, не счел ли он эти меры противоречащими японской этике.

— Мне нечего сказать по вопросам политики, — отвечал Ямамото. — В теории, — многозначительно добавил он, — этика в иностранных делах означает делать то, что считается правильным, обманывая при этом кого-то или нет. В человеческом смысле это прекрасная позиция, но в политическом иногда может быть и ошибочной.

На вопрос о развернутой тогда кампании «за новую жизнь», сторонники которой призывали мужчин брить головы, а женщин — отказаться от перманента из-за «серьезности ситуации», он отвечал:

— Какое все это имеет значение? Сам я сколько лет стригусь коротко — так мне удобнее. Но не вижу, какое отношение имеет к какой-то «новой жизни», если кто-то бреет голову или носит длинные волосы. Большинство офицеров в морском авиакорпусе носят длинные волосы с пробором. Стукнешься головой — не так больно, если есть волосы. С другой стороны, неряха и есть неряха, как коротко его ни стриги. Поэтому и так и так нормально. То же с перманентом. Уверен, женщины пользуются этим способом завивки, потому что так экономичнее. Делаете вы перманент или придерживаетесь традиционного японского стиля в прическе — ничего страшного, и нечего поднимать шум по этому поводу.

В этот момент к нему подошел официант сообщить, что обед готов, и, бросив короткое: «Прошу прощения», он направился вместе с Фудзитой в вагон-ресторан.