Арина Родионовна - Михаил Филин Страница 3

Повторим и подчеркнём: упомянутые (и неупомянутые) няни и мамушки, как реальные, так и литературные, только формально, в ревизских сказках и прочих делопроизводственных документах, числились дворовыми людьми. В обиходе же такие женщины имели иной статус и существовали в ином, вне- и надсословном, пространстве — в пространстве дворянского дома, христианской семьи. И в пределах данной заповедной («понятийной») иерархии они сплошь и рядом трактовались владельцами не как банальные крепостные души, но как домашние, от века близкие люди — словом, как натуральная, почти кровная родня. Да и мамушки считали господский дом своим родным домом, а радости и неурядицы хозяев и хозяйских отпрысков переживались ими как собственные душевные волнения.

Видный духовный писатель Е. Поселянин (E. Н. Погожев) однажды заметил, что таким няням и дядькам, носителям «здорового русского бесшумного и безфразного идеализма», были «обязаны все те, кто в жизни не сбился душою с панталыка, не прожил врозь со своим народом, но дышал его верованиями и чаяниями». Завершая же очерк, он, не удержавшись, воскликнул: «Вечная вам память, земной вам поклон, тихо трудившиеся и тихо любившие люди, в рабстве явившие чудное зрелище свободной и благородной привязанности!» [11]

А вот для «мамушки», выведенной Евгением Боратынским в поэме «Бал», дом её любимой воспитанницы, похоже, был чужим жилищем. Чужим для неё человеком являлся и симпатичный муж княгини Нины. Припомним строки:

«…И что в судьбе твоей худого? Как погляжу я, полон дом Не перечесть каким добром; Ты роду-звания большого; Твой князь приятного лица. Душа в нём кроткая такая…»

Старуха вроде бы жительствовала под той же крышей, бок о бок с княжеской четой, неусыпно ходила за Ниной, однако смотрела на дом на Тверской и его обитателей как будто извне — не как заправская няня, приравненная к домочадцам, а более как пришелица: то ли странствующая монахиня, то ли богомольная наёмная прислуга.

И эта деталь в прорисовке образа няни тоже могла задеть Пушкина.

Однако первопричина пушкинского недовольства «мамушкой» Е. А. Боратынского была, видимо, совсем иного свойства.

Суть в том, что незадолго до прочтения «Бала» поэт в Петербурге навеки простился с собственной престарелой няней, Ариной Родионовной. А люди, близко его знавшие, уверяли, что «он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры» [12]. Боль утраты к октябрю 1828 года ещё не утихла, поэтому любое случайно обронённое слово о мамушках могло разбередить сердечную рану. «Мамушка» Е. А. Боратынского, некстати попавшаяся Пушкину на глаза, неминуемо вызывала соответствующие скорбному контексту ассоциации:

…Глаза его читали, Но мысли были далеко… (VI, 183).

К ней, няне из «Бала», Пушкин подошёл — а иначе тогда и быть не могло — с особой, сопоставительной меркой, и поэтическая, не слишком выразительная и нетипичная няня проиграла в сравнении с покойницей [13].

Евгений Боратынский, получив пушкинский отзыв, недоумевал, сердился, терялся в догадках. Оно и немудрено: в его жизни долго присутствовал «дядька-итальянец» [14], «нечуждый» ему «вожатый», который осуществлял «нерусский надзор» за одарённым отроком, — но такой няни у Е. А. Боратынского никогда не было.

«Есть великие красоты во внешнем мире, в синеве неба и моря, в высоких горах и глубоких долинах, в душистых цветах, в очертаниях человеческого лица; но ещё большие красоты скрываются в глубине души человеческой, души любящей, а такой была душа Арины Родионовны, души гения, а такой была душа Пушкина», — читаем на одной из страниц сугубо научного, суховатого трактата профессора Императорского Харьковского университета Н. Ф. Сумцова [15].

История отношений поэта и его крепостной нянюшки давно стала расхожей темой и, к сожалению, породила множество небылиц — благонамеренных и пошлых. Иные спекулятивные легенды даже материализовались в «рисунках беззаконных». Так, в коллекциях Государственного исторического музея с незапамятных времён хранится серебряная чайная ложечка с ситечком и надписью по краю: «Дорогому Саши на добрую память от Арины Родионовны». Под «Сашею» анонимный фальсификатор разумел, естественно, Пушкина [16].

Бог с ними, с подобными подделками и досужими выдумками. Они, как

…краски чуждые, с летами, Спадают ветхой чушуёй; Созданье гения пред нами Выходит с прежней красотой (II, 101).

О «красоте души человеческой, души любящей» мы и попытались, опираясь на скупые достоверные сведения, написать книгу.

Глава 1 НЕКОТОРЫЕ ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Все биографы, издатели и комментаторы Пушкина почтили должным вниманием память Арины Родионовны…

В. В. Майков

Ещё при жизни, в Александровскую и Николаевскую эпохи, пушкинская нянюшка стала лицом вполне «историческим»: в её честь слагались стихи, имя старушки мелькало в переписке весьма почтенных персон. Обо всём этом и многом другом будет подробно рассказано в последующих главах книги.

Настоящую же главу (назовём её вводной) автор намерен посвятить беглому обозрению литературы об Арине Родионовне, которая накопилась за истекшие с той поры полтора с лишком столетия. Жанр историографических замечаний позволит нам соблюсти желательный в научно-художественном исследовании этикет, а заодно и поведать читателю о серьёзных, явных или подспудных, коллизиях, издавна (если не изначально) свойственных данной — казалось бы, идиллической, не располагающей к дискуссиям — области пушкинистики.

С самого начала систематического изучения «трудов и дней» Александра Пушкина, то есть с середины XIX века, биографы между делом воздавали должное и няне поэта.

Одним из первых почтил память Арины Родионовны Пётр Иванович Бартенев (будущий редактор-издатель знаменитого «Русского архива»), который в 1853–1854 годах поместил в «Отечественных записках» и «Московских ведомостях» исследования: «Род и детство Пушкина» и «Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии».