Евпраксия - Александр Антонов Страница 3

Княгиня Анна и впрямь почувствовала в душе ужас, как только услышала, что навстречу им идут половцы. На миг представив себе, что с нею будет, ежели она попадёт в руки жестокого князя Акала, старшего сына князя Секала, у неё, казалось, оборвалось сердце. А как только копи повернули в обратный путь и тряска в кибитке от быстрой езды стала нестерпимой, у Анны начались родовые схватки. Не в состоянии сдержать боли, она зашлась криком. Аглая и Фрося перепутались, не зная, что делать. А придя в себя, напоили Анну целебным настоем, а Аглая принялась растирать роженице живот.

Анна немного успокоилась, но страх не покинул её. И лик злобного Акала, словно живой, метался перед её взором. Ещё в те годы, когда Анна была тринадцатилетней отроковицей, юный князь добивался у деда Болуша, чтобы тот отдал Анну ему в наложницы. Однако старый князь дорожил ею. Она для него была больше чем полонянка. Ещё в молодые годы князь Болуш добыл в южном походе иранскую женщину. Она была искусница в лечении всех болей. Но то было не главное. Молодой Болуш не знал хворей и был очень охоч до женщин. Плоть бушевала в нём. Пять жён едва ублажали его. Но с годами силы иссякли, а жажда осталась. Тут-то иранка Осана и спасала его от бесовских мук. Она знала, как заставить мужчину быть сильным в детородной справе. Но с годами и Осана постарела, её руки ослабли и перестали творить чудеса. В это же время в шатрах Болуша появилась россиянка Анна. И прозорливый Болуш отдал в учение Осане девятилетнюю полонянку. Анна оказалась прилежной ученицей и за три года познала многие тайны древней иранской магии. Но больше всего она преуспела в том, чего ожидал от неё Болуш. Руки Анны оказались более искусными, чем у Осаны. И стоило только Болушу занемочь жаждой плоти, как он звал к себе Анну и отдавался во власть искусницы. Она поила его снадобьями, приготовленными по рецептам Осаны, а её умелые руки завершали чудо. Старый князь Болуш забывал о своём возрасте и ублажал себя с самой молодой и горячей из жён.

Анна была благодарна половецкому князю за то, что над нею он не насильничал. Может быть, ему сие и не удалось бы, потому как Осана наделила Анну не только искусством возбуждать мужей, но передала ей и тайну гашения мужской похоти. Позже тем она и спасалась от домоганий молодого князя Акала, когда его дед князь Болуш погиб в сече с черниговцами. Дорогой ценой платила Анна за каждую победу над Акалом. Он становился зверем, избивал её, грозился убить или отдать на потеху воинам. Что сдерживало Акала от крайностей, Анна не знала. Но теперь княгиня была уверена, что, ежели попадёт в руки Акала, ей пощады не будет. И это мешало роженице справиться с тем, что в сей день и час было главным в её жизни. Она никак не помогала младенцу покинуть лоно. Анна кричала от боли, страдала от немощи, потому как страх лишил её силы, так нужной в сей час каждой роженице.

Князь Всеволод продолжал скакать рядом с кибиткой. Он слышат стенания Анны, и его сердце тоже заходилось от боли. Но ему оставалось одно: страдать беспомощно. Иной раз он отвлекался от того, что происходило в кибитке, отъезжал в сторону, окидывал взглядом дружину и видел, что копи идут как должно. И зная, что половцы не в состоянии двигаться быстрее, успокаивался, вновь возвращался к кибитке.

До Киева оставалось четверть поприща, когда из кибитки показалась боярыня Аглая и позвала Всеволода.

— Князь-батюшка, вызволяй из беды, — крикнула она.

В свои тридцать девять лет князь был ещё ловок и быстр. Он подлетел к кибитке и перемахнул с коня на козлы к вознице, с них нырнул вовнутрь.

— Государь, родимый, помоги мне, — услыхал он хриплый зов княгини.

— Князь-батюшка, возьми её за руки, дай вместе с нею волю дитю, — подсказала Аглая.

Он подобрался к Анне, взял её руки и принялся водить ими по животу, нажимая вех сильнее и сильнее, вкладывая в руки Анны всю свою мощь. Всеволод близко приник к лицу Анны и повторял:

— Всё будет лепно, лебёдушка! Мукам уже конец!

Анна отозвалась на ласку, страх улетучился, она поверила, что всё будет хорошо. Ноги её развернулись до предела, лоно разверзлось, и показалась головка дитя. Аглая подложила под неё свои руки. Из лона что-то текло, может быть, кровь, но дитя уже выходило свободно. Вот только пуповина связывала его с матерью, но Фрося её ловко перевязала и обрезала. Ещё мгновение — и Анна освободилась от дитя, слабо простонала и устало откинула голову на кошму. Дитя уже покоилось на чистой холстине в руках Аглаи. В кибитке воцарилась тишина, только стук колёс, только топот копыт доносились до чуткого слуха замерших в ожидании детского плача страдальцев. Ан нет, девочка не плакала. Она открыла глазёнки и загулькала, загулькала. Но всем показалось, что она засмеялась. И стало жутковато: никто из них не слышал, не знал подобного, чтобы дитя не огласило плачем своё появление на свет Божий. И первой пришла в себя Аглая, крестясь, воскликнула:

— Князь родимый, чудеса-то какие! Она смеётся! Ой, страсти нас ждут!

— Да пусть смеётся, — избавившись от оторопи, ответил Всеволод. — Знать, тому причина.

И совсем немного прошло времени, как «причина», по мнению Всеволода, прояснилась. В тот миг, когда княжна Евпраксия появилась на свет, половецкая орда прекратила преследование дружины Всеволода и повернула на Чернигов. Князь ещё и кибитку не покинул, как из хвоста дружины примчался тысяцкий Ивор, спросил у воинов, где князь, и, подскакав к кибитке, крикнул:

— Княже, орда отстала и повернула к Чернигову!

Всеволод выбрался из кибитки, взял за повод коня, ухватился за гриву и перемахнул в седло, спросил Ивора:

— А дозоры идут за ордой?

— Идут, княже!

— Но останавливаться нельзя, мы идём на Киев.

Всеволод знал: половцы коварны. И то, что они прекратили преследовать переяславскую дружину, не давало повода успокоиться и забыть о враге. И дружина продолжала путь к стольному граду, дабы вместе с великим князем Изяславом прийти на помощь Чернигову, где княжил их брат Святослав.

Маркграф Нордмарки Удон Штаденский, один из самых могущественных и богатых графов Саксонского дома Германии, был к тому же и прозорливым политиком. Складывая в целое разные мелкие события конца XI века, он пришёл к выводу о том, что совсем скоро, может быть даже в последнее десятилетие века, начнётся распад великой Римско-Германской империи. И виной тому окажется император Генрих IV. Все северные князья Германии были им недовольны за военные поборы и неудачи в войнах, горожанe ненавидели его за непосильные налоги, за то, что силой забирал в войско всех мужчин. С Италией Генрих находился в постоянной вражде, и там главным врагом его был папа римский Григорий VII.

Однако маркграф Удои не особо утруждался тщетными размышлениями о судьбах державы. Он пытался разобраться в личных делах своей жизни. Ещё полный сил и здоровья, деятельный, он был страшно недоволен своим наследником, старшим сыном Генрихом. И вот уже какой год он занимался воспитанием будущего маркграфа Нордмарки. Озабоченность отца была неслучайной. Его старший сын, которому миновало уже шестнадцать лет, появился на свет болезненным, недоразвитым ребёнком. Подрастая, он всё больше внушал опасения, что так и останется убогим. Щёки его никогда не украшал румянец, впалая грудь не позволяла расправить плечи. Он с детства был сутул и походил на старца, был малоподвижен, не любил бегать, потому что быстро утомлялся. Ноги у него были тонкие и до сих пор оставались журавлиными. Однако после десяти лет юный маркграф удивлял всех, кто хоть однажды увидел его. У него сложилось покоряющей красоты ангельское лицо. Ласковые голубые глаза, нежные, красиво очерченные губы, мягкий овал лица, прямой нос, золотистые локоны, ниспадающие на плечи, — всё покоряло. Годные и близкие умилялись лицом Генриха. И лишь отец оставался недоволен им, а слушалось, когда он ненавидел что ангельское лицо. Маркграфу Удону хотелось видеть сына сильным и смелым рыцарем, побеждающим в турнирах. Но увы, об этом отцу оставалось только мечтать.