Связь времен. Записки благодарного. В Старом Свете - Игорь Ефимов Страница 3

Число людей, знающих датский язык, в России всегда было невелико. Но так уж случилось, что Ирина Петровна Куприянова-Савицкая по профессии была переводчиком с датского, преподавала датский язык в Ленинградском университете. Узнав о моём интересе к Кьеркегору, она дала мне телефон и адрес старушки Ганзен — дочери известных переводчиков скандинавской литературы, Петра и Анны Ганзен, в чьих переводах русский читатель знакомился с произведениями Ибсена, Гамсуна, Стриндберга. Оказалось, что к 1917 году они перевели несколько книг Кьеркегора, но опубликовать их не удалось из-за начавшейся революции. Сам Пётр Гофридович уехал обратно в Данию, Анна Васильевна Ганзен осталась в России и погибла в блокаду, но их дочь каким-то чудом сохранила рукописи переводов. Поверив рекомендации Ирины Петровны, она одолжила их мне для перепечатки. Так Сёрен Кьеркегор начал своё существование в российском Самиздате. Может, и правда — рукописи не горят?

Из полученных датских сокровищ самой ошеломительной для меня оказалась книга «Страх и трепет». Она впервые открыла мне глаза на пугающую истину, которая до сих пор остаётся скрытой от большинства людей: доброе (этика) и высокое (вера, религия) не только не всегда совпадают, но могут придти в мучительное противоречие и противоборство. В критериях Веры, Авраѓам — величайший основатель мировых религий. В критериях Добра, он изувер, собиравшийся убить своего сына без всякой вины. Прикосновение к этому противоречию повергает в страх всякого человека, стремящегося к нравственному или религиозному усовершенствованию. Он как бы теряет последний ориентир в своих блужданиях между добром и злом и спешит захлопнуть окошко, из которого пахнуло столь пронзительным сквозняком.

Если бы какое-нибудь электронно-энциклопедическое издательство заказало мне изложить в трёх-четырёх строчках суть самых важных для меня открытий в истории философской мысли, я написал бы примерно следующее:

Аристотель вгляделся в правила, которым следуют все разумные люди в своих рассуждениях, и создал свою знаменитую «Логику».

В XVIII веке Кант вгляделся в науку математику, основы которой находятся в сознании всех людей до всякого опыта (априори) и пришёл к выводу, что наше представление о мире есть лишь комбинация наших априорных форм познания, представлений о времени и пространстве, поэтому необходимо допустить некое непостижимое основание всякой познавательной деятельности, её объект — вещь в себе.

В XIX веке Шопенгауэр вгляделся в то, что является средоточием всякого человека, в волю, и выдвинул тезис, что воля в мире и является кантовой вещью в себе — чем-то безусловно существующим, но неразложимым на составляющие никакими усилиями разума.

Современник Шопенгауэра, Кьеркегор, вгляделся в духовные искания всего человечества, и нарисовал картину нашей духовной устремлённости вверх, которая может приводить к трагическим столкновениям высокого с высочайшим, то есть доброго с божественным.

Склоняясь перед требованиями кодекса скромности, я попросил бы кого-нибудь из друзей-читателей завершить этот ряд за меня и написать: в ХХ веке Ефимов вгляделся в необъяснимую радость игры, испытываемую всеми людьми, и предложил рассматривать боль и удовольствие как важнейшие формы познания, дарованные нашей воле: боль — физическая или душевная — всегда говорит о сужении нашей свободы, нашего царства я — могу; удовольствие, радость — всегда о расширении границ этого царства.

Недремлющее око

С самого начала мне было ясно, что моё увлечение метафизикой не может никоим образом реализоваться в подцензурной печати, что даже показать рукопись «Практической метафизики» редакторам советских издательств было бы слишком опасным шагом. Идеологический зажим в стране всё крепчал, независимое мышление каралось лагерными сроками и ссылкой.

В 1965 году в Ленинграде были арестованы члены группы, издававшей самиздатский общественно-политический журнал «Колокол». Их руководитель, Валерий Ронкин, получил по статье 70 уголовного кодекса семь лет лагеря и три года ссылки.

В феврале 1966 в Москве закончился судебный процесс над Синявским и Даниэлем. Приговоры: Синявскому — семь лет лагеря, Даниэлю — пять. Началась, было, кампания протеста, но на её участников тут же обрушились кары, инициаторов — Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга — отправили в лагерь.

Год спустя в Ленинграде арестовали 20 человек, входивших в тайную организацию ВСХСОН — Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа. Руководитель, Игорь Огурцов, получил 15 лет лагеря, остальные члены группы — от 4 до 10 лет. Был среди них и наш приятель, бывший член литкружка Эди Александровны Мóдель, Михаил Коносов.

Мы принимали какие-то меры предосторожности, не говорили о важном по телефону, не писали в письмах, прятали рукописи и зарубежные издания, хотя понимали, что, если им очень понадобится — найдут. Пущенную в Самиздат «Практическую метафизику» я приписал неизвестному автору, Андрею Московиту. (Такой хитрец — пусть ищут меня в Москве!) Один из экземпляров рукописи мой друг — сосед по квартире — партнёр по бриджу — Марк Подгурский хранил на дне корзины с грязным бельём. В записной книжке я использовал нехитрый шифр. Например, запись Averbahil, Munich, Podrez 5-11, 333-3787 означала на самом деле: Илья Авербах, Ленинград, переулок Подрезова, дом 5, кв. 11, тел. 33-37-87 (первую цифру в семизначном номере следовало отбросить). Chum, Roma, Svetly, 35-239 означало Володя и Майя Чумак (друзья с Ленфильма), Светлановский проспект, дом 35, кв. 239. Опять же, понимал, что и про друзей разнюхают. Но, по крайней мере, оттянуть, дать им время подготовиться в случае моего ареста — вот что казалось важным. Последняя записная книжка пересекла со мной границу СССР, хранится у меня до сих пор.

Вызов в Ленинградский «Большой дом» последовал летом 1967 года — и по совершенно неожиданному поводу. Всех участников литобъединения Бакинского опрашивали в качестве свидетелей по делу «изменника родины», Юрия Ветохина — того самого, который попытался уплыть в Турцию из Крыма. Приехавший из Симферополя следователь, лейтенант Коваль, объяснял мне, что они ещё не решили, как покарать неудачливого беглеца: предъявить ли ему обвинение в измене или объявить сумасшедшим и отправить в психлечебницу. Страха я не испытывал, обвинить меня в содействии беглецу КГБ явно не собиралось. Я даже не испугался явно провокационного вопроса следователя: «А как бы вы поступили с Ветохиным на нашем месте?» и дерзко ответил:

— Отпустил бы немедленно в Турцию или куда там он рвался.

— Как «отпустил бы»? Он, понимаете, бегит (sic) за границу, выдаёт там наши военные тайны. Его же допускали ко всяким секретным проектам — это как?

— Да какие там «проекты»! Он последние годы преподавал себе в Инженерно-экономическом институте, ничем военным не занимался. То, что он знал когда-то, за десять лет безнадёжно устарело. Наша оборонная промышленность, знаете ли, не стоит на месте. А представляете, какой вред может причинить человек с такими настроениями, оставаясь внутри страны?

Всё же один вопрос следователя поставил меня в тупик. Сам Ветохин выдвинул при задержании такую версию: он намеревался в случае ареста отсидеть в лагере полученный срок, а потом выйти и написать об этом роман в духе Солженицына.