Смута - Владислав Бахревский Страница 30

– Стыд, – вздохнул, соглашаясь, Власьев, покрестился на Спасов образ, отомкнул ларь с деньгами. – Казна, государь, едва донышко покрывает.

– Ничего. Сегодня нет, завтра будет.

– Да откуда же?

– Вы-то на что? Дьяки думные. Секретари великие! Шевелить надо мозгами! Такая у вас служба – мозгами шевелить!

Власьев достал мешочек с монетами и призадумался. Дмитрий взял мешочек одною рукою, короткой, а длинною залез в ларец и хапнул сколько хапнулось.

– Пощади, государь!

– Сказал тебе, думай! Думай! Дураки какие-то! Одни дураки кругом! – И не оглядываясь, опрометью выскочил к своим телохранителям. – Пошли, ребята!

7

Блестящие камешки завораживали.

– Не чудо ли? – спрашивал своих телохранителей Дмитрий. – На один этакий камешек большая деревня может сто лет прожить припеваючи.

Купцы-персы, прослышав о мании русского царя, привезли и то, что в небе сверкает, и то, что в океане тешит морского царя. Из всего великолепия Дмитрий безошибочно избрал самое драгоценное. Не спрашивая цены, сгреб с прилавка три дюжины корундов, от кровяно-красных до бледно-розовых, от небесно-голубых до сине-черных, цвета морской пучины, от нежно-золотистых утренних до оранжево-закатных предночных.

Дмитрий выложил все деньги, которые были с ним, но камешки оказались куда как дороже!

– Я даю тебе вексель! – Истовый покупатель не мог отступиться от такой красоты.

Подписал с царскою небрежностью огромную сумму, скинув четвертую часть цены. Купец сокрушенно покачал головой и отодвинул от себя деньги и вексель.

– Будь по-твоему! Вот тебе еще один! – Дмитрий подписал ровно на запрос, но прихватил прозрачно-зеленый кристалл аквамарина. Купец был согласен с такою добавкой и от себя поднес государю топаз с гусиное яйцо.

В следующей лавке Дмитрия поразили голубые бериллы.

Потом он покупал жемчуг, раковины, кораллы, нефрит. Векселя слетали из рук его, легкие, как птицы, и такие же беззаботные.

Напировавшись душою, с дрожащим от волнения сердцем – столько красоты уносит с собой! – Дмитрий устремился в недра базара, в люди. Его телохранители едва поспевали за ним, теряя в толпе.

И стоп! Два мужика: борода к бороде, кулачищи над головами, глаза злые.

– Чё?! – орал один.

– Чмокну по чмокалке, то и будет!

– А чё?

– Да ничего! Врать – не колесо мазать!

– Чё! Чё! – Чёкающий северный мужик грудью попер на обидчика, южного мужика, да в грудь и уперся. – Ты между глаз нос унесешь, человек и не заметит.

– Ах ты злыдня!

– Кто в моем царстве скандал скандалит? – Оба драчуна оказались на воздусях, в огромных ручищах царя.

Поставленные наземь мужики обмерли от страха, но царь нынче был весел.

– Чтоб зло забылось, пошли в кабак.

У кабатчика волосы дыбом стали – царь! А царь сел на пенек спиной к стене, придвинул к себе пустой стол и спросил согнувшегося до земли кабатчика, показывая на мужиков:

– Не попотчуешь ли меня и моих приятелей? Им чего позабористей, а мне квасу, – и шепнул своим телохранителям: – Ребята, нет ли у вас какой денежки? Что было, я в лавке оставил.

Всполошенная кабацкая прислуга уставила царев стол всем, что наварено было, напарено, нажарено.

Мужики почесывались, посапывали, а руки держали под столом, не смели ни пить, ни есть. Тогда государь наполнил чарочки, выпил и закусил блинами, завертывая в них рыбьи молоки и хрен.

Разговор с места стронулся только после третьей, а полился, набирая крепости, когда одна посудина опустела, а другая, радуя мужичьи глаза, была тотчас поставлена.

– Добрые крестьяне мои, – спросил наконец Дмитрий о заветном, – скажите мне всю правду про вашу жизнь. Бояре за мной ходят, как телки за коровой. Я туда, я сюда, а они меня под руки да за столы, да к иконам! К постели и то водят. – И пожаловался: – Про баню каждый божий день талдычат: попарься, государюшка». Словно важнее бани дела нет. Хотите, чтоб царь за вас стоял, так не молчите. Мне про ваши беды важнее знать, нежели веником задницу нахлестывать.

– А чё? – спросил северный мужик. – Цари матерны слова тоже, что ль, говорят?

– Какие матерны? – удивился Дмитрий.

– А про задницу?

– Мели, Емеля! – осерчал южный мужик. – Жить, государь, было бы можно, когда б не служилые твои. По деревням рыщут, беглых ищут. Люди уж обжились, а их хватают, тащат на пустоши, на голое место, на голодную жизнь.

– А за сколько ты верст от старого своего жилья осел? – спросил царь, покручивая нос-лапоток.

– Да верст небось за сто, а то и за все двести! – выпалил мужик. – Не все ли равно!

– А вот и не все! – сказал царь. – Коли ты ныне живешь за сто девяносто девять верст от владений прежнего господина, правда на его стороне, а был умен за двести верст утечь, за триста – тебя уже не тронь. За тебя и новый хозяин постоит, и я за тебя постою.

– Неужто верста версте рознь?

– Версты те же! Да только на двухсотой версте закон – за тебя, а на сто девяносто девятой – за твоего прежнего хозяина. Таков мой указ – вам, мужикам, в защиту, во спасение.

– А Юрьев день-то чё? – спросил северный мужик.

– Что он тебе дался, Юрьев день?! – вытаращил озлившиеся глаза Дмитрий Иоаннович. – Юрьев день тебя, что ли, кормит? Вся бедность русская от него, от вольного дня. Где трудно, там вовсе руки опустят и ждут своего дня, когда можно перебежать на иное место. Тараканье это дело – из избы в избу бегать.

– А чё сидеть? – вспылил северный. – Чё сидеть, коли господин хуже Верлиоки? Как ни работай – все он себе заберет и все по миру фукнет. Сам гол, и люди его босые. Где правда?

– Я вчера в Сибирь послал людей моих ясак собирать, – сказал Дмитрий, глядя чёкающему мужику в глаза. – Бедных людей приказал льготить. Все сыски с бедных запретил и заповедал. Разживутся люди, сами заплатят. Я пришел к вам, чтоб все вы жили без всякого сумнения, в тишине, в покое. Вы разживетесь, и я богат буду! Вы исхудаете, и я буду тощ, как все. Это и есть правда. Я в Путивле с войском долго стоял. Путивльцы на меня поизрасходовались. Не скупые они люди! Я их доброту не забыл – десять лет им жить без оброку, добра наживать.

Пьяный человек, ничком лежавший на столе, разбуженный все возрастающим голосом государя, – кабак примолк и слушал затая дух! – поднял голову, и Дмитрий Иоаннович замер на полуслове.

– Корела?! Ты?

Знаменитый атаман, гроза Годунова и всего стотысячного московского войска, до того опух, что ни глаз, ни лица.

– Госуда-а-арь! – Корела вскочил на неверные ноги и тотчас повалился мимо пенька.