Дзержинский. От "Астронома" до "Железного Феликса" - Илья Ратьковский Страница 30

Не забывает он и своей возлюбленной. Вместе с тем он сомневается в правильности этой любви, ее совместимости с активной революционной деятельностью, которую он видит для себя в будущем. Еще 1 декабря 1898 года он делает следующую характерную запись в только что начатом дневнике: «Зачем я вчера говорил все это, зачем я думал, что я должен это сделать? Ведь действительно, я неравнодушен, разве это не минутное увлечение от нечего делать? Мне хочется с ней говорить, видеть ее серьезные, добрые очи, спорить с ней. Если она дома, мне трудно читать, сосредоточиться, все думается о ней. А еще мне хочется, чтобы она пришла и позвала меня к себе… Как жалко, что она не мужчина. Мы могли бы быть тогда друзьями, и нам жилось бы хорошо, и нам жилось бы хорошо, как в жизни, право не могу сказать, но здесь в ссылке мы, поддерживая друг друга, могли бы с огромной пользой прожить это время. Женщин же я, право, боюсь. Боюсь, что дружба с женщиной непременно должна перейти в более зверское чувство. Я этого допускать не смею. Ведь тогда все мои планы, вся жизнь должна будет очень и очень сузиться. Я тогда сделаюсь невольником этого чувства и всех его последствий. Сдержать же себя тогда, когда уже данное чувство народится, будет уже слишком поздно. Петля уж так затянется, что сил моих не хватит порвать ее. Верно, что мне делать, как я должен себя поставить? Положим, трудно тут что-ниб(удь) придумать… Мне кажется, что рано или поздно, а мы не то чтобы поссоримся, а прямо она, узнав меня, прогонит от себя. Так должно случиться. Это будет лучше для нас обоих. А теперь для нас полезно не рвать своих товарищ (еских) отношений. Мне от этого польза большая во многом, для меня почему-то важно, я хотел бы заслужить ее уважение в том отношении, что я не тряпка, что я могу заставить себя серьезно подзаниматься и это-то желание меня и заставляет заниматься, не терять времени»[297].

Несмотря на все свои сомнения, в конце 1898 г. Дзержинский признался ей в любви, и вскоре у них сложились близкие отношения.

Первое личное письмо Дзержинского из села Кайгородское в Нолинск Маргарите Николаевой было адресовано 2 января 1899 г. «Захотелось мне поговорить с Вами… Когда меня видят, понимают и бранят дорогие мне люди, я как-то подбадриваюсь, чувствую подъем и стараюсь вырасти, чтобы показать, что все ж таки быть чем-нибудь. И Вам, милая, наверно, не весело, тем более, что мы тогда не были осторожны……Я старался сам себя уверить, что это только дружба. Вы помните тот вечер, когда мы первый раз ездили? Как старался я тогда и себя и вас убедить, что мы только друзья. Боялся, и сомневался тогда я. После же этого вечера я уж почти что узнал себя. Но тут явилось сомнение — да могу ли я, считающий себя и действительно будучи эгоистом (а может быть, только холодным), испытать когда-либо такое чувство, если я его испытываю, не должен ли я все порвать, забыть, чтобы не сделаться зверем? Наконец, успокоился я нравственно, и теперь мне кажется, что может быть все отлично, хотя и грустно и тоскливо, но без этого нельзя. Одно, что только меня смущает, это то, что ВЫ мало меня знаете. Но это не беда, чем дальше, тем больше мы будем друг друга узнавать, и какова бы ни была будущность в возможности. Мы можем теперь считать ее возможно лучшей»[298].

Не дождавшись ответа, Дзержинский пишет второе письмо М. Ф. Николаевой 10 января 1899 г.: «Кажется, что хотя мы так мало жили с тобой, однако бросить все, порвать ни Вы, ни я не в состоянии будем. Вы когда-то говорили, что боитесь с моей стороны только увлечения — нет, этого быть не может. В таком случае я бы с Вами порвал. Победа над собой могла бы быть тогда только в этом выразиться. Я действительно увлекся, но не только. Кроме этого, мне нравилось в Вас очень много идейного. Я Вас глубоко уважал — и хотя узнал Вас хорошенько, однако еще более стал уважать, что со мной никогда не случалось. Я обыкновенно при первом знакомстве с женщинами робел, при более же близком был грубым и терял всякое уважение. Теперь же случилось иначе. Ведь нельзя это назвать увлечением. Но бог с этим. Прочь с сентиментальностями, и так слишком много об этом поневоле думается, а это бесполезно. Пусть будет так как есть. Тут думать незачем. И без слов мы теперь можем понять и себя, и друг друга”[299].

Вскоре он получает ответное письмо от Николаевой и убеждается с радостью в общности мыслей и чувств: «Наконец-то дождался Вашего письма. Милая моя, как Вы дороги и добры для меня. Сколько радости, бодрости и силы принесло оно с собой для меня. И мы так коротко жили с тобой. И Вам теперь хорошо, и мне. Почему же мы не вместе? Как мне хотелось бы Вас увидеть, приголубить. Читаю и перечитываю Ваше первое письмо, и кажется, что вот, вот Вас вижу. Вижу и чувствую, сколько Вы через это время перечувствовали. Вижу Ваше задумчивое, грустное письмо. Но теперь уже это прошло — Вам хорошо ведь теперь, сомнений нет и не может быть никаких. Настоящее, что мы в разлуке, каждый живет в одиночку, далеко друг от друга. О нет, мы близко. Мне кажется, что часть души Вашей ко мне перешла, я чувствую себя бодрым, мне кажется, что я лучше становлюсь от этой частицы. Мы живем теперь и будем жить одной душой.

И будущее наше — борьба. Вы более всего цените и любите во мне преданность делу. Дело и преданность ему не может не увлечь неиспорченного, чуткого и жизненного человека! Мы пойдем рука в руку в эту борьбу, и действительно личные чувства наши сольются с общественными, и не только сольются, но и сливаются уже, а что находится вне этого из личного чувства, т. е. чисто личная симпатия, привязанность, любовь, то ведь она, связывая нас еще крепче, увеличивает напряженность нашего общ(ественного) чувства, что же может мешать — то бороться с этим хватит нам сил, я в этом уверен свято, даже в ссылке при совместной жизни — мы несколько месяцев возьмем себя поодиночке в ежовые рукавицы и заставим заниматься, заниматься, заниматься и заниматься, чтобы и потом вместе иметь силы продолжить эти занятия»»[300].

В отдалении от любимой Дзержинский увлекается зимней охотой, чередуя походы в лес с самоподготовкой. Погода этому благоприятствовала, температура была выше 20 градусов мороза, в то время как обычными здесь были морозы до минус 40. Правда, январские и февральские походы в лес оказались безрезультативными, сам Дзержинский писал о своем неумении стрелять в это время. Вместе с тем зима предоставляла и другие возможности, так, Дзержинский с большим удовольствием, до 3 часов подряд, катался на лыжах с горки[301].

Конец ознакомительного фрагмента