Бодлер - Анри Труайя Страница 30

Несмотря на подстрекательства Бодлера, толпа отнюдь не жаждала крови Опика. У людей не было оснований ненавидеть этого генерала, им было неизвестно даже его имя. Между тем в Политехнической школе курсанты попросили разрешения выйти на улицу, чтобы встать там между бунтовщиками и войсками. Генерал из «чисто гуманных» соображений согласился с этим предложением. Несколько учащихся отправились на улицу, другие остались охранять школу и отбили попытки вооруженных групп захватить здание. В это время до смерти перепуганный Луи-Филипп отрекся от престола и в закрытом экипаже выехал через Нёйи из Парижа, отправившись искать пристанища в Англии. Временное правительство, в которое, кстати, вошел Ламартин, провозгласило республику. Опик, хотя и был обязан своим возвышением орлеанскому дому, из осторожности счел за благо тут же присоединиться к новой власти. В благодарность за нейтральную позицию во время событий, обагривших кровью мостовые города, его оставили на посту начальника Политехнической школы.

Каролина, натерпевшаяся страху за три дня уличных волнений, успокоилась, когда оказалось, что ее семейный очаг уцелел и на этот раз. Ну а Шарль, не сумевший воспользоваться революцией 1848 года, чтобы отправить на тот свет Опика, утешился тем, что временное правительство сразу же учредило, помимо всеобщего избирательного права (что за странная идея!), еще и свободу собраний, равно как и свободу печати. Отменили цензуру, отменили предварительный залог и гербовый сбор! Бодлер и Шанфлёри тут же решили основать газету. И они были не одиноки. Повсюду стали появляться недолговечные газетенки. Бодлер с друзьями придумали своей газете название: «Общественное благо». Нашлось и помещение редакции: большая комната на третьем этаже кафе «Тюрло», где сотрудники редакции должны были чувствовать себя, как дома. А финансирование? Все эти молодые люди страдали хроническим отсутствием денег. Но, пошарив по сусекам, Шарль Тубен со своим братом наскребли 90 франков.

Первый номер, сочиненный в кафе менее чем за два часа, напечатали в 400 экземплярах и отдали весь тираж добровольным распространителям (безработным), сновавшим по всему городу. Но выручка в редакцию не вернулась — распространители оставили ее себе. Для второго номера Курбе выполнил виньетку, изобразив человека в рабочей блузе, с цилиндром на голове, взобравшегося на баррикаду — в одной руке ружье, а в другой флаг с девизом: «Глас народа — глас Божий». В сознании Бодлера мирно уживались поэзия, религия и бунт, и поэтому он отнес один экземпляр газеты в архиепископство, а еще один — Распаю, пылкому редактору газеты «Друг народа». Затем, надев рабочую блузу, отправился на улицу Сент-Андре-дез-Ар и стал продавать газету прохожим. То же самое предприняла на улице Сен-Пер молодая сотрудница, одевшаяся в платье работницы. Вдвоем они распродали газет приблизительно на 15 франков. Ввиду малых доходов было решено третьего номера не выпускать, а всю выручку от продажи потратить на оплату банкета на пять персон в одном из ресторанов на улице Бон.

По инерции Бодлер вступил в Центральное общество республиканцев, основанное Бланки в Париже, как только того выпустили из тюрьмы. Бодлера восхищали в этом социалисте-теоретике темперамент борца и холодный ум. Он видел в нем нового Робеспьера. Но Бланки вновь оказался в тюрьме, арестованный за участие в демонстрациях против временного, по его мнению, слишком нерешительного правительства. Несмотря на эту несправедливость, Бодлер склонен был считать, что февральская революция 1848 года все же изменила лицо Франции. Он интересовался работой Учредительного собрания, открывшегося 4 мая, после бурной избирательной кампании. Как казалось Бодлеру, если раньше политика была делом специалистов, то теперь каждый мог почувствовать себя компетентным представителем народа. И он сам — в первую очередь. Однако очень скоро он во всех этих делах разочаровался. Присутствуя вместе с Шарлем Тубеном на собраниях комитетов, он с раздражением слушал многословных ораторов, проклинавших Луи-Филиппа, Гизо и прочих угнетателей народа… Он догадывался, что эти говоруны не повлияют на ход событий. А когда ему довелось услышать выступление Арсена Уссе, чьи слащавые произведения он презирал, Бодлер решил окончательно порвать с политикой.

Между тем временное правительство вдруг приняло неожиданное решение, озадачившее Бодлера. Ламартин, ставший министром иностранных дел, назначил Опика послом в Оттоманскую империю. Это странное решение принял автор «Поэтических раздумий». Военный превратился в дипломата, в представителя Франции в Константинополе. Бодлер был вне себя от ярости при мысли, что его отчим опять оказался на коне. Поистине этой марионетке везло во всем. Его оппортунизм обусловил его процветание при республиканском строе, как прежде — при монархии. В любую грозу он выходил сухим из воды. Ну а что касается Каролины, то она, разумеется, была на верху блаженства. Жена посла! Право же, она будет хорошо смотреться в салонах Константинополя. В пятьдесят пять лет она еще не утратила своего очарования — ухоженные волосы, любезная улыбка, мягкие манеры. Тонкости протокола и этикета всегда доставляли ей радость. Она умела притворяться. Даже перед собственным сыном! Разве не талантливо изобразила она на своем лице отчаяние, сообщая ему эту новость, тогда как на самом деле испытывала восторг, предвкушая новые почести? Конечно, Бодлер не без удовольствия узнал, что противный генерал наконец-то исчезнет с его горизонта. Но одновременно мать, уезжая, лишала его своей защиты против суровости нотариуса Анселя. В трудные моменты она, стараясь сглаживать углы, скрашивала добрыми чувствами строгость закона. Теперь ему предстояло обходиться без нее. Она опять покидала свое дитя — недостойная мать, мачеха с лицом ангела.

Вскоре чета Опик покинула улицу Декарта и, проведя несколько дней в доме 66 по улице Клиши, отправилась в Тулон, а оттуда — на восток. Бодлер таким образом оказался предоставлен самому себе. И опять стал проявлять интерес к политике. Он сожалел, что в только что избранной Ассамблее большинство — против всех ожиданий — оказалось реакционным. И 15 мая палату представителей заполонила толпа людей, разочарованных результатами революции. Бодлер поддержал эту народную манифестацию и написал в книге «Мое обнаженное сердце»: «Опять эта тяга к разрушению. Тяга законная, если все естественное законно».

Попытка переворота 15 мая не удалась, отчего недовольство народа никак не уменьшилось. В июне были закрыты национализированные мастерские, созданные временным правительством в интересах безработных, и это спровоцировало еще одно восстание, которое стало быстро распространяться. На штурм баррикад решительно двинулись верные буржуазии национальные гвардейцы. В этом братоубийственном противостоянии Бодлер был целиком на стороне повстанцев. Поэта возмутил арест бывшего капитан-лейтенанта Поля де Флотта, входившего в клуб бланкистов. Встретившись с друзьями в одном из кафе возле Пале-Ройяль, он с гневом повторял: «Не оттого ли арестовали де Флотта, что его руки пахли порохом? А вы мои понюхайте!» Тщетно поэт-шансонье Пьер Дюпон пытался его успокоить. Филипп де Шенневьер и Гюстав Ле Вавассер привели с собой земляка, служившего в Национальной гвардии, и его трехцветная кокарда на шляпе успокоила блюстителей порядка, уже начинавших было присматриваться к шумной застольной компании. Июньское восстание длилось четыре дня — стрельба с обеих сторон, штурм баррикад, массовые аресты и расстрелы без суда и следствия. А 25 июня на площади Бастилии был смертельно ранен монсиньор Аффр, пытавшийся помешать побоищу, потрясая распятием. В ночь с 27 на 28-е в предместье Сент-Антуан капитулировали защитники последней баррикады. Генерал Кавеньяк, методично и беспощадно подавлявший восстание, возглавил исполнительную власть.