Любовные похождения Джакомо Казановы - Джованни Казанова Страница 31

– Ему хотели было дать пенсион, но решили отказать. Подумали, что, получив пенсион, он перестанет писать.

– Кума [102] отказала в пенсионе Гомеру, испугавшись, что все слепцы будут просить денег.

Мы весело провели день. Он поблагодарил меня за «Макароникон» [103] и обещал прочесть его. Он представил мне некоего иезуита, что состоял у него на службе, по имени Адам, но он не первый из людей. Кто-то сказал мне, что он с увлечением сражается с ним в трик-трак и, проиграв, любит запустить иезуиту в лицо кости и стаканчик.

Воротившись вечером на постоялый двор, я получил свои три золотых шарика, а минуту спустя объявился дражайший синдик и повел меня на оргию.

По пути он рассуждал о чувстве стыдливости, не позволяющем выставлять напоказ части тела, что сызмальства приучили нас скрывать. Он сказал, что зачастую стыдливость проистекает из добродетели, но, по его разумению, сия добродетель еще слабее, нежели сила воспитания, ибо не умеет противостоять нападению, когда посягающий с умом берется за дело. Самый простой способ, по его разумению, – не обращать на добродетель внимания, ни во что ее не ставить, осмеивать ее; надо делать ход конем, перепрыгнув через барьер стыда, – и победа обеспечена, бесстыдство нападающего враз уничтожит стыдливость атакованного.

– Климент Александрийский, ученый и философ, – сказал он, – говорит, что стыдливость, каковая должна столь сильно быть укреплена в голове женщины, на самом деле находится в ее рубашке, ибо как с них все снимешь, так тени стыдливости не увидишь.

Казанова придал соблазнению божественно-языческий, греховно-христианский, демонически-поэтичный характер. Небесные мифы, адский грех, земную трагедию любви он превратил в сексуальное приключение, в эротическую проделку, в сатиру, в страстную игру чувств. Сладострастие без греха, любовь без трагедии.

Мы застали трех девиц сидящими на софе в легких платьях и устроились напротив в креслах без подлокотников. Полчаса пред ужином прошли в веселых разговорах во вчерашнем тоне и беспрестанных поцелуях. Но после ужина случилась одна коллизия.

Удостоверившись, что служанка не придет более мешать нам, мы почувствовали себя покойно. Сперва синдик извлек из кармана сверток с тонкими английскими чехлами, расхваливая это чудесное охранительное средство против беды, могущей принести ужасные терзания. Оно было им знакомо, и они веселились, глядя, какую форму принимало надутое приспособление: но я сказал, что, разумеется, ставлю честь их выше их красоты, но никогда не решусь познать с ними счастье, закутавшись в мертвую кожу.

– Вот, – сказал я, доставая из кармана три золотых шарика, – что охранит вас от всех неприятных последствий. Пятнадцатилетний опыт позволяет уверить, что с этими шариками вам нечего опасаться, и не нужны будут более сии унылые чехлы. Почтите меня вашим полным доверием и примите от венецианца, обожающего вас, этот скромный дар.

– Мы вам весьма признательны, – отвечала старшая из сестер, – но как пользоваться сим прелестным шариком, дабы уберечься от пагубной полноты?

– Шарик должен всего-навсего находиться в глубине алтаря любви во время поединка. Зачатию воспрепятствует антипатическая сила металла.

– Но, – заметила младшая, – легко может случиться шарику выпасть до завершения деяния.

– Отнюдь, если действовать умело. Есть позиция, при которой шарик, влекомый собственной тяжестью, выскользнуть не может.

– Покажите-ка нам ее, – сказал синдик, взяв свечу, чтобы посветить мне, когда я буду класть шарик.

Очаровательная сестрица зашла слишком далеко, чтоб отступить и отвергнуть доказательство, столь желанное для всех трех. Я уложил ее у изножья постели так, что шарик, который я ввел, был не в силах выпасть наружу, но он выпал, когда все закончилось, и она заметила, что я сплутовал, но не подала виду. Подхватив его рукой, она предложила двум сестрам самим удостовериться. Они отдались тому с немалым интересом.

…Несомненно, в истории литературы встречались произведения столь же безнравственные, но ни одно из них не является более постыдным для автора, чем это: ибо здесь рассказчик и герой – одно лицо, которое не может заявить, как Марциал: «Пусть непристойны стихи, жизнь безупречна моя».

Синдик, ничуть не веря в силу шарика, не пожелал ему довериться. Он ограничился ролью зрителя, и жаловаться ему не пришлось. Передохнув полчаса, я продолжил празднество без шариков, уверив, что им нечего опасаться, и сдержал слово.

При расставании я увидал на лицах девиц выражение печали: им казалось, что они получили от меня больше, чем я от них. Они спрашивали синдика, осыпая его ласками, как угадал он, что я достоин быть посвящен в их великую тайну.

Перед уходом синдик побудил девиц просить меня еще на день задержаться в Женеве ради них, и я согласился. Договорились на завтрашний день. Впрочем, день отдыха мне был нелишним. Синдик, наговорив множество любезностей, сопроводил меня в гостиницу.

После глубокого десятичасового сна почувствовал я в себе силы пойти насладиться обществом любезнейшего г-на де Вольтера, но великий человек пожелал в тот день быть насмешливым, колким и желчным. Он знал, что я завтра уезжаю.

За столом он сперва объявил, что благодарит меня за подаренного ему, разумеется, с самыми благими намерениями, Мерлина Кокая [104], но отнюдь не за похвалы, кои расточал я поэме, ибо я причиной тому, что он потратил четыре часа на чтение глупостей. Волосы мои встали дыбом, но я сдержался и весьма спокойно отвечал, что, быть может, в другой раз он сочтет ее достойной еще больших похвал, нежели мои. Я привел ему много примеров, когда одного прочтения бывает недостаточно.

Склад его ума и его остроты проникнуты утонченностью; у него чувствительное и способное к благодарности сердце, но стоит хоть чем-нибудь не угодить ему, он сразу делается злым, сварливым и уже совершенно несносным. Даже за миллион он никогда не простит самую пустячную шутку на свой счет.

– Это правда, но вашего Мерлина я оставляю вам. Я поставил его наряду с «Девственницей» Шаплена.

– Которая нравится всем ценителям, хоть и написана она в стихах. И поэма хороша, и Шаплен был поэт истинный, я чту его гением.

Мое признание, верно, покоробило его, и я должен был о том догадаться, когда он объявил, что поставит «Макароникон», что я ему дал, в один ряд с «Девственницей». Я знал также, что отвратная поэма с тем же названием, гуляющая по свету, слыла за его сочинение, но, поелику он от нее открещивался, я думал, он не подаст виду, что слова мои ему неприятны; но отнюдь – он стал язвительно меня опровергать, и я и сам сделался язвителен. Я сказал, что заслуга Шаплена в умении сделать предмет приятным, не домогаясь расположения читательского нечестивыми мерзостями.