Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 31

Больше всего я мечтала о путешествиях: мои регулярные поездки приучили меня к вагону, равномерному стуку колес, и еще я хотела побывать на море, в горах, на Волге. «Челкаш» Горького, его рассказы о бурлаках, цыганах и контрабандистах и разные путешествия, о которых я читала ребенком, приучили меня к мысли, что моя жизнь пройдет на колесах.

Раз мне приснился сон, что я вижу прекрасный мраморный храм. Вдруг его части падают, остается остов — в виде греческой колоннады, — и я себе говорю во сне: это язычество, религия, очищенная от всего лишнего. После этого я решила поехать в Афины и Рим.

В начале зимы, после того как я оставила школу, я еще иногда давала увлечь себя подругам на каток, или мы брали санки и уезжали в город. Но с приближением весны все были заняты экзаменами, я все реже и реже видела своих подруг, у нас не было общих тем для разговоров, и только когда пришло время расставания, мы иногда выходили на полотно железной дороги до первой и второй сторожевой будки и разговаривали о будущем. Весна только начиналась. В середине марта снег стаял на полях, но еще лежал в лесах и на горах. В долинах текли ручейки, и в них плыли куски хрупкого снега. Виднелась прошлогодняя серо-бурая зелень. Лес вдали был полуснежный, полузеленый и полувесенний. И такими же были мы — еще не расцветшие, не пробудившиеся девушки.

Когда все подруги разъехались после экзаменов и я тоже должна была пойти экзаменоваться, выяснилось, что за молодостью лет мне отложили экзамены на год и я должна была еще год сидеть дома, зубрить и ждать, чтобы мне исполнилось 17. Я была вне себя: мне все опостылело, и в городе, и без подруг, которые все вдруг кончили гимназию и радостные и веселые, освободившиеся, разъехались кто куда.

Я читала стихи модерных в то время поэтов Брюсова и Бальмонта и декламировала себе в подушку:

У меня не было друзей, и я думала, как писатель Сергей Ценский [131], что «где двое, там и ложь». Я не хотела себе сознаться, что сделала роковую ошибку, выйдя из гимназии, я бы могла быть уже кончившей и поехать за границу. Вместо этого я должна сидеть еще год над гимназическим курсом (восьмой класс), которого у нас в школе не было. Я решила поехать на короткий срок в Питер, к маме, и вернуться раньше с дачи, чтобы готовиться к экзаменам и быть уверенной в успехе.

* * *

По дороге из Вильно в Петербург я встретила русскую молодую женщину, которая на меня произвела сильное впечатление: я знала жизнь только по книгам, наша еврейская среда и особенно еврейская молодежь, среди которой я вращалась, немногим отличалась от меня по своим настроениям, взглядам, стремлениям. И вдруг я столкнулась с человеком из другого мира, я была еще слишком молода, чтобы понять и не быть подавленной такой встречей.

На вокзале перед окном нашего второго класса стоял молодой господин. Он был, видимо, чем-то взволнован и не спускал глаз с молодой блондинки, очень красивой, в элегантной шляпе с вуалью и в очень нарядном манто. В руках у нее был большой букет. Она стояла в коридоре против нашего купе, что-то ему говорила и улыбалась сквозь слезы, махала платочком, обещала писать и телеграфировать. Когда раздался третий звонок, она еще провожала его глазами, а он бежал вдоль вагона, натыкаясь на людей, на столбы и чемоданы, расставленные на перроне.

Букет был из белых тубероз, а розы и белые гвоздики держались на тонких проволочках, и внизу цветы были обернуты в белую бутоньерку из кружевной бумаги с белыми лентами. Такие букеты обычно давали невестам к венцу.

Когда молодая женщина с глазами полными слез вошла в наше купе, она еще несколько минут сидела в шляпе и пальто и с цветами в руках без слов и движения. Потом, как будто проснувшись, она посмотрела на меня, вытерла слезы, положила цветы, разделась и начала устраиваться, как это было возможно только в русских спальных вагонах, где в дамском отделении было место для двоих.

Она была очень просто одета под шикарным манто — в синей юбке и белой английской кофточке. Ее гладкие льняно-белые волосы были разделены на прямой пробор и собраны в узел на затылке. Она была очень молода и похожа на гимназистку или курсистку, как и я сама. Она мне улыбнулась и без лишних церемоний заговорила. Я предложила ей потребовать вазу для цветов у проводника, она охотно согласилась, и я пошла его отыскивать. Когда я вернулась с вазой и водой, моя спутница выглядела свежей, припудренной и сидела перед своим красивым несессером со всякого рода туалетными принадлежностями. Духи, одеколон и проч. наполнили наше купе разными ароматами, к которым я не привыкла.

Мы разговорились. В нашем городе, как это ни странно, у нас нашлась масса общих знакомых. Она сказала, что всего года полтора в Вильне, и тем не менее всех людей, которых я знала по фамилии или в лучшем случае по имени-отчеству, она называла очень фамильярно: Мишенька, Сашенька, Митька, Абраша, Яша и т. д. Потом мы заговорили о театре, об артистах той труппы, которая в этот сезон гастролировала у нас, и с ними она тоже, по-видимому, была на короткой ноге. Верно артистка, — подумала я. Мы заговорили о музыке.

— А знаете, я певица.

— Я так и думала, у вас голос музыкальный. Вы выступаете в концертах?

— В концертах? Как бы не так! Я певичка в кафешантане.

Я осталась без слов. Она не обратила никакого внимания на мое изумление.

— И знаете, мое амплуа — жгучая брюнетка. У меня такой парик, как у Кармен. У меня меццо-сопрано, и то сказать — трудно сохранить голос от вина.

Я снова не знала, что ответить, но мне и не нужно было подавать реплик. Не прошло и получаса, как она мне откровенно рассказала свою биографию. Они с матерью жили в маленьком городке. У них был военный постой. Один из офицеров в нее так безумно влюбился, что сделал предложение, и они повенчались. Было это нелегко, она должна была доказать, что она из благородного звания, что у ее матери есть капитал и пенсия (отец ее был чиновником). Наконец, офицер получил разрешение от полкового командира на женитьбу.

Вначале все было хорошо, у них часто бывали вечерники в полку, она всегда пела романсы и танцевала, имела большой успех у его товарищей. Потом он начал устраивать ей сцены ревности, но это не было серьезно. Когда его перевели на Кавказ, он заупрямился, не захотел взять ее с собой: «Не хочу, чтобы ты сделалась полковой дамой — и только!»

— В маленьком уездном городишке скучища отчаянная. Я посидела месяц-два, да и говорю маме: ты как хочешь, а я еду в Вильну, там музыкальная школа, может быть там я артисткой сделаюсь. Мама тоже заупрямилась: не пущу, да не пущу. Только я не послушалась; жалованье мое она получает, почту мне она пересылает, а мои письма — ему на Кавказ. Так это уже тянется почти полтора года. Раз я к нему на побывку ездила, было чудесно. Вы знаете Кавказ? Какие горы, Терек, и гора «Пронеси Господи», даже страшно делается, ну и поездки в горы. Я бы ни за что не уехала оттуда, да женщинам было там неудобно, это верно. А в Вильне я завела знакомства, и один господин мне предложил: хотите, я вас устрою в трио в кафешантане. Жалование хорошее, и так есть доход. Я вас расфранчу, говорит, в пух и прах. Ну, я и согласилась.