Бабье царство. Дворянки и владение имуществом в России (1700-1861) - Мишель Ламарш Маррезе Страница 31

Как бывает очень часто, материал, доставшийся историкам от прошлого, в подавляющем большинстве случаев касается несчастливых семей — такое положение дел способно исказить нашу картину того, как «типичная» дворянская семья смотрела на владение имуществом. Многие дворянки доверяли мужьям управление своими собственными деревнями к общей выгоде, а также в интересах детей. Но, как показывает приведенный ниже спор, такой порядок далеко не всегда шел на пользу детям, если эта общность супружеских интересов разрушалась. В 1809 г. надворный советник Степан Рахманинов обратился в Сенат с просьбой вернуть ему положенное наследство, большую часть которого он потерял после смерти матери. Он рассказывал, что при вступлении родителей в брак его отец имел всего 30 душ крестьян, а мать принесла в приданое 300 душ. Все время их совместной жизни Рахманинов-старший управлял собственностью жены по своему усмотрению, собирал подати и на доходы приобретал недвижимость на свое имя. «При жизни своей [мать моя], имея уже с ним детей, почитая все то общим, противоречить не имела причины», — объяснял злосчастный Рахманинов. Потом отец снова женился, а вскоре после этого умер, оставив сына с мачехой и сводными братьями и сестрами, каждый из которых рассчитывал на долю имущества, принадлежавшего некогда матери Рахманинова. Сенат не оспаривал справедливость требований Рахманинова, но все же поддержал решение нижестоящих судов о включении земель его матери в общий раздел имущества, вместо того чтобы выделить их в собственность только Рахманинову и его родным братьям. Словом, проявленная матерью Рахманинова беззаботность привела к уменьшению наследства ее детей.

Если между мужем и женой вспыхивал конфликт, то они, совсем не считая свою собственность имуществом, находящимся в общем владении на благо всей семьи, требовали один от другого строжайшего отчета. Когда жена Ивана Мусина-Пушкина подала на развод, он заявил, что содержание ее деревень его разорило. Он потратил тысячи рублей на постройку домов в ее деревнях, копал пруды, сажал сады, заводил фабрики в имениях, которые она теперь требовала себе, не говоря уже о покупке зерна в пополнение скудного урожая с ее полей. В другом деле о разводе за 1806 г. майор Петр Бельгард утверждал, что внес залог за имения своей жены и истратил 6 тыс. рублей собственного капитала: построил барский дом у нее в деревне, купил мебель, карету, фарфор и вообще «все те разности какия для порядочного хозяйства были потребны». Дворянство Вологодского уезда считало, что раздельное владение способно повлиять на то, как один супруг управляет имением другого, особенно если у них нет детей. В одном дворянском наказе накануне созыва Уложенной комиссии в 1767 г. отмечалось: «…Часто бывает… что муж при жизни жениной старается свои деревни поправить, а женины разорить; бывают и жены таким образом мужнины деревни разоряют».

Строго говоря, имущественные тяжбы находились в ведении гражданского права и могли рассматриваться только в гражданских судах. Тем не менее пререкания из-за имущества были непременной чертой супружеских разногласий, и церковные власти в XVIII в. оказались перед трудной задачей — внушить разъяренным супругам, что в церковной компетенции находятся лишь вопросы духовной жизни. Эта неразбериха уходила корнями в допетровский период, когда церковь ведала разрешением имущественных споров между супругами [93]. Истцы обоих полов постоянно обвиняли друг друга в расточительстве, в запустении имений, а то и прямо в хищении своего имущества и требовали справедливости от любого учреждения, которое соглашалось выслушать их дело. В результате дела о разводах XVIII в. освещают ту роль, которую споры из-за собственности играли в усугублении семейного разлада. В первое десятилетие XIX в. граница между гражданским и церковным правом стала наконец очевидной и для чиновников, и для просителей, и вопросы о принадлежности имущества из ходатайств о разводах постепенно исчезли. Зато в XVIII в. подавляющее большинство ходатайств о расторжении брака, разбиравшихся в Синоде, было переполнено имущественными претензиями.

Дела о разводе не только представляют собой невеселое чтение, но и показывают, насколько беззащитными были женщины перед жестокостью мужей и как сильно они зависели от родственников-мужчин или других защитников в попытках спастись от жестокого обращения. Исковые заявления дворянок в гражданские суды почти без исключения содержат рассказы о годах невыносимых мучений от рук мужей. Обзор ходатайств перед Синодом выявляет резкие различия в целях мужчин и женщин, которые обращались к суду церкви: если мужчины гораздо чаще просили развода, имея целью получить разрешение на новый брак, то большинство женщин просили лишь позволить им жить отдельно от мужей и вернуться в родную семью или уйти в монастырь [94]. В общем и целом эти женщины напрасно взывали к церковным властям, потому что с середины XVIII в. православная церковь отказывалась рассматривать даже самое жестокое физическое обращение как предлог для расторжения брака. До самого конца XIX в. церковь разрешала развод только в самых крайних обстоятельствах. Так, самыми распространенными причинами, которые церковь признавала основанием для развода, служили оставление мужем семьи и его ссылка в Сибирь [95]. Когда же развода просил мужчина-дворянин, то обычным приемом было обвинение жены в супружеской измене, подкрепленное или признанием самой жены (от которого женщины часто впоследствии отказывались, утверждая, что оно было сделано по принуждению), или свидетельством дворовых людей. Обвинения в прелюбодеянии играли столь же заметную роль в имущественных спорах между супругами, слушавшихся в гражданских судах.

Князь М.М. Щербатов в своем обвинительном акте против двора русских императриц неустанно осуждал распутство дворянок, утверждая, что царствование Елизаветы стало «началом, в которое жены начали покидать своих мужей». Но прав был Щербатов или нет, церковные и гражданские власти продолжали требовать от женщин высоких понятий о супружеской верности и строгой нравственности. Как можно было ожидать, и церковь, и государство в XVIII в. проявляли большую снисходительность к мужским проступкам, а женскую неверность наказывали — часто опираясь на самые ненадежные доказательства — пожизненной ссылкой в монастырь. Церковные власти проявляли гораздо меньшую готовность осуждать мужчин на основании рассказов их жен об их забавах с крепостными девками или о проделках с обольстительными соседками [96]. Но еще удивительнее то, что женщины, нарушившие супружескую верность, оказывается, не только теряли свободу передвижения, но и лишались власти над своим имуществом [97]. Даже в гражданских исках мужья могли быть уверены, что если они приведут сведения об измене, оставлении семьи или распутном поведении жены, то ее законные права померкнут перед этими преступлениями против нравственности. И наоборот, мужчины в XVIII в. могли совершать разнообразные проступки без страха потерять контроль над имуществом [98].