Гитлерюнге Соломон - Соломон Перел Страница 32

Постой! Дай мне посмотреть еще одну минуту! Я страстно желал увидеть свою мать. Может быть, материнский инстинкт даст ей знать, что ее сын поблизости, и подведет ее к окну.

Мы поравнялись с домом № 18. За темными окнами ничего не двигалось. Чуда не произошло. Колеса катились дальше. Я тяжело выдохнул. Водитель повернул голову и странно посмотрел на меня.

Я уставился на улицу: не пройдет ли кто-нибудь из родственников или знакомых. По крайней мере, мы бы встретились взглядами! Мои глаза смотрели то на тротуар, то на прохожих, то на дома, то на окна. Люди на улице мне казались ненастоящими. Только после войны я узнал, что во время моего посещения гетто большинство евреев уже находилось в Аушвице. Те, что оставались в гетто, перемещены были туда из окрестностей и дожидались скорой депортации.

Пассажиры-немцы не смотрели в окна трамвая. Они не хотели осознавать творящиеся вокруг злодеяния. Их лица выражали полное душевное спокойствие. Как это возможно? Неужели в них не просыпалась совесть? Теперь они спешат оправдаться: наше сердце полно было скорби от того, что тогда случилось, — но что мы могли сделать? На повороте скорость снизилась. На одном уровне с окнами мне предстала удручающая и потрясшая меня картина — до сих пор не могу от нее отделаться. Четверо мужчин тянули громыхающую телегу, нагруженную трупами, они были накрыты куском материи, когда-то бывшим белой простыней.

Из-под покрывала торчали голые истощенные части их тел. Они были наброшены друг на друга. Это ужасное зрелище разрывало мое сердце. Тележка попала в выбоину на поврежденной дороге. Руки и ноги умерших поднимались, падали, снова поднимались и опускались. Зрелище было ужасным, а их тащили дальше по мостовой.

Так их довозили до могил. А вдруг среди этих трупов находится моя мать! Или мой отец!

О Господи! У Тебя есть объяснение происходящему в этом месте ужасов, где живут верующие в Тебя?

Больше всего мне хотелось броситься на пол трамвая и реветь.

Но трамвай продолжал свое движение, и муки моих братьев по вере остались позади. Мой взгляд был затуманен, предметы поплыли перед глазами.

Мы доехали до выхода из гетто, трамвай остановился. Неотчетливо я увидел другого полицейского, который снова открыл запертые двери.

На первой после гетто остановке я вышел. Бесцельно бродил по улицам. Я не ходил там, где мог бы встретить человека, к которому мне захотелось бы обратиться. Вид гетто и телега с трупами меня угнетали. Четыре года прошло с того времени, как я покинул своих родителей, но такого чувства безнадежности я еще не испытывал. Есть ли такая сила, что может осуществить мою мечту привести меня в объятия моих родителей? Я приехал не затем, чтобы увидеть и умереть, а чтобы встретить своих родителей и продолжать жить дальше. Выдать себя и тем облегчить нацистам их преступное дело — нет, такого моя мать мне бы не простила; я должен оставаться среди палачей, чтобы исполнить ее наказ: «Ты должен жить!»

У меня было еще десять дней каникул. Я решил использовать их для того, чтобы каждый день ездить через гетто в надежде, что все-таки найду, что искал. Но и опасность я принимал во внимание: следует ограничить число поездок, чтобы не вызвать подозрение у тайной полиции или просто у любопытных. Водитель трамвая, определенно поляк, может удивиться, что какой-то гитлерюнге ведет себя странно, не отходит от двери и постоянно ездит туда-сюда. А тогда не обратится ли он в гестапо?

В такой щепетильной ситуации следует во внимание принимать каждую деталь. Я не знал, как часто ездит трамвай. С тех пор как я вышел, прошло больше двух часов. Я пересек улицу, дождался трамвая в обратном направлении и вошел туда вместе с другими пассажирами. Я чувствовал себя инопланетянином, как одинокая птица, потерявшая своих собратьев. Находиться так близко от любимых людей — и не увидеть их! Не черт ли издевается надо мной?

Когда он подошел, я снова сел в привилегированный вагон. Я заметил того же самого водителя, тот опять странно посмотрел на меня. Опять тот же ритуал с воротами и вагоном. И опять, как тогда, я не имел счастья увидеть своих родителей.

Для моих следующих поездок я приготовил листок с записью по-польски: «Семье Перел, гетто, Лодзь, Францисканерштрассе, № 18. Залек жив. Обратите внимание на проходящие мимо трамваи!» Листок сунул в карман, чтобы при первой же возможности бросить на улицу с надеждой, что какая-нибудь сочувствующая душа его передаст моим родителям. Но сообщение это до адресата не дошло. Сложенная бумага осталась у меня в кармане. Тогда я ее не бросил. Ни в тот день, ни в следующий.

В конце концов я разорвал ее на мелкие кусочки. Этого я себе до сих пор не простил. Может, испугался, что письмо попадет не в те руки? Но это, конечно, не утешение.

Таким образом я провел остальные дни. Спал на вокзале, сидя на скамейке возле стола, утренним туалетом занимался в общественном клозете, завтракал в буфете вокзала, потом ехал в гетто. Почти каждый раз я встречал того же самого молчаливого водителя. Пытался не привлекать к себе его внимания, но мне было ясно, что веду себя неадекватно, а каждая моя поездка регистрируется.

Времени между поездками туда и обратно было достаточно, я его проводил на знакомых улицах Лодзи. Было у меня намерение, как и во время визита в Пайне, посетить места моего детства. Каждый день часами я бродил по этому большому городу, не встретив никого, с кем мог бы перекинуться сердечным словом.

Мне пришла в голову мысль увидеться с моим бывшим классным руководителем, поляком, господином Климецким.

Я нуждался в утешении — все равно, от кого. Я надеялся, что найду у него понимание и поддержку. Этой авантюрной идеи не суждено было осуществиться. Перед войной я часто к нему заходил в качестве председателя LOPP [27], в которой и он принимал активное участие. Он жил на аллее 3 Мая, названной в честь праздника польской Конституции. Без труда я нашел дом и поднялся на второй этаж, прежде, чем остановился у его двери. Через узкое окошечко на лестнице я мог видеть его кухню. Он обедал вместе с женой. Я медлил. Не позвонить ли? Вдруг внутренний голос сказал: «Стоп! Не делай этого! Иди, откуда пришел!» И верно, даже учитель, которому прежде я доверял, мог быть для меня очень опасен.

При военном оккупационном режиме многие приноравливаются, некоторые становятся доносчиками.

Отрезвленный, я быстро покинул это место.

Через многие годы после войны я встретил одноклассников из Лодзи и рассказал им о моем тогдашнем намерении посетить учителя Климецкого — хотел увериться, что мое опасение было не напрасным. От них я узнал, что очень быстро он стал вдохновенным коллаборационистом. Я направился к улице Законтна, дом 17, где мы жили до трагической разлуки и изгнания моих близких за стену гетто. В то время как я приближался к дому, на меня нахлынули воспоминания. Здесь я впервые договаривался о свидании с девушками. Теперь все казалось чужим и холодным. Печально я смотрел на стены домов и знакомые камни мостовой, которые были немыми свидетелями того, что я пережил. На приветствия неожиданного гостя они не отвечали.