Дзержинский. Любовь и революция - Сильвия Фролов Страница 32

О том, что он делал после отъезда с Капри, пишет из Берлина в письме Альдоне: «Уже прошел целый месяц, как я вернулся с Капри – был на итальянской и французской Ривьере, был в Монте Карло, даже выиграл 10 франков – потом в Швейцарии смотрел на Альпы – на Юнгфрау и другие колоссы, горящие в лучах заходящего солнца». И сразу же добавляет: «И тем больше сжимается сердце, когда думаю об ужасах человеческой жизни»240. Это размышления, характерные для аскета. Ибо аскет – это человек, который познав земные удовольствия, испытывает глубокое чувство вины. А кроме того, социал-демократический Аполлон переживал несчастную любовь.

В начале марта 1910 года Дзержинский вновь едет в Краков. Этот приезд и следующие два года пребывания под Вавелем связаны с серьезным расколом в партии. Конфликт начинается со споров между литераторами (то есть партийными теоретиками) и организаторами (или практиками) и проявляется уже в 1908 году, когда Феликс был в тюрьме. Литераторы были тесно связаны с германскими социал-демократами (СДПГ), за это организаторы обвиняли их в отрыве от отечественных организаций и в излишне централизованной системе руководства. Варшавский комитет СДКПиЛ во главе с Юзефом Уншлихтом и Винцентом Матушевским жаловался на отсутствие средств, которые действительно были сильно урезаны берлинцами после революции. Большевики в этом плане были в лучшем положении, потому что их меценатами становились романтичные русские миллионеры, увлеченные красивыми лозунгами о социальной справедливости. Поляки на таких спонсоров рассчитывать не могли. Организаторы требовали также перенести Главное правление партии если не в Королевство, то по крайней мере в Краков, где работало Бюро заграничных секций СДКПиЛ. Литераторы, в свою очередь, считали, что Берлин – это наилучшее место для Главного правления, потому что отсюда легче было поддерживать контакты с заграничными секциями партии, с Брюсселем – резиденцией Международного социалистического бюро, а также с Парижем, где находилось Заграничное бюро ЦК РСДРП241. В конце концов, согласились на компромисс, в Краков перевели секретариат и партийную кассу, объединив их с делопроизводством и архивом. Секретарем и казначеем Главного правления с 19 марта 1910 года становится Феликс Дзержинский.

Достигнутое соглашение не означало полного согласия Феликса с берлинцами, ему была ближе позиция варшавских раскольников. В письме Здзиславу Ледеру он дает понять: «В связи с новым курсом ГП [Главного правления] в направлении меньшевизма по вопросу о легализации профсоюзов – мне было бы очень трудно исполнять обязанности секретаря ГП, а может даже и невозможно. В следующем письме он сообщает: «… люди перестают доверять политическому руководству ГП, каждый самостоятельно формирует тактику и задачи партии. Я вижу начало хаоса и не могу противодействовать, так как по моему мнению линия ГП губительна». В декабре 1910 года, продолжая критиковать берлинцев за потерю связи со страной, он пишет Тышке: «Нынешнее ГП – это совсем не ГП активной партии. Была забастовка водителей трамваев – где было ГП, что сделало, как сделало? Был и есть целый ряд других забастовок – где ГП, что оно сделало?». И завершает письмо заявлением: «Быть членом так работающего ГП – это для меня просто моральная мука»242. Но в декабре 1911 года, в момент официального раскола в СДКПиЛ, когда Варшавский комитет отделится от Главного правления, Феликс все же останется с берлинцами. Победит врожденная лояльность243.

Дзержинский всегда подчеркивал, что для него существует только два авторитета: Роза Люксембург (портрет которой висел у него в кабинете на Лубянке) и Владимир Ленин. Троцкий это подтверждает: «Многие годы он шел за Розой Люксембург, сотрудничая с ней не только в борьбе с польским патриотизмом, но и с большевизмом. В 1917-м он присоединился к большевикам. Ленин, довольный, мне сказал: – Нет и следа от прежних распрей»244.

В личной жизни Феликса, как и в жизни партийной, произошли также серьезные расколы. В этот период любовь и политика объединились между собой с такой силой, какой Дзержинский не знал раньше, и уже никогда не узнает позже.

На сохранившихся фотографиях Феликса, сделанных после его тюремных перипетий, трудно увидеть ослепительную мужскую красоту. Но эта красота была, по крайней мере, до последнего ареста в 1912 году, и женщины не могли ее не заметить. А кроме красоты было еще что-то. «Из всех нас по своей психической организации Д. был личностью наиболее чувственной, деликатной, мягкой и меланхоличной, (…) всегда деликатный в отношении женщин»245 – писал некий а.н. в «Варшавской утренней газете» после смерти шефа ВЧК.

Исторический 1905 год ознаменовался для Дзержинского не только революцией – он показал ему, что может сделать с революционером бурная игра гормонов. Когда «социал-демократический Аполлон» начнет брать верх над товарищем «Юзефом», борьба за свою душу и сердце революционера принудит его к принятию радикальных решений по типу страданий юного Вертера. Он придет в состояние ослепления, которое создаст угрозу самому фундаменту его политического мировоззрения, и это заставит его сделать выбор, после которого всегда остается пепелище – на этой или на той стороне. В случае Феликса это будет рассказ о треугольнике, даже двух, если не трех треугольниках.

Сабина Фейнштейн, старше его на два года, была варшавянкой из ассимилированной еврейской семьи. Ее отец Людвик преуспевал в торговле, имея магазин дамского белья в Варшаве. Как предполагает его внук Стефан Ледер в семейной саге Красная нить, на судьбу Фейнштейнов трагическим образом повлиял… корсет. Людвик заказал в Вене крупную партию этого товара в тот момент, когда движение за эмансипацию стало менять образ мышления европейских женщин, которые решили больше не истязать себя этим страшным продуктом портняжного искусства, и Людвик, который инвестировал в корсеты большую часть состояния, обанкротился. Пришлось сменить квартиру на меньшую, к тому же не в таком престижном районе, что существенно снизило социальный статус семьи. Многие годы после этого близкие, якобы, упрекали его в этой неудачной торговой сделке.

Но правда могла выглядеть и иначе. Движение за эмансипацию оказывало тогда еще очень небольшое влияние на женщин. Отказ от ношения корсета означал всеобщее возмущение и позор в обществе. Только некоторые из женщин, так называемые нигилистки, могли себе это позволить. До первой мировой войны корсет занимал такие прочные позиции, что в случае Людвика дело было, по-видимому, в чем-то другом: он мог просто не уловить тенденцию. Возможно, заказанная партия по покрою была выполнена в викторианском стиле, чего ни одна уважающая себя варшавская дама уже не могла себе позволить (в моду вошла линейка sans ventre). Во всяком случае разорение семьи привело к тому, что дети Людвика, испытав бедность, стали склоняться к левым взглядам. От корсета к социализму – так в шутку можно было бы определить судьбу рода Фейнштейнов.

Жена Людвика Роза, прекрасно образованная, глубоко почитала немецкий язык и немецкую культуру и в этом духе воспитывала своих пятерых детей, что оказало сильное влияние на их последующие тесные контакты с кругами германских левых. Дочери Сабина и Михалина были ученицами известной варшавской женской гимназии пани Смоликовской (впоследствии пани Хевелке), которую Болеслав Прус предположительно изобразил в Эмансипантках как пансион пани Латтер. Таким образом, семья Фейнштейнов, образованная и ассимилированная, представляет собой пример социальной среды, которая в то время стала общественным авангардом. Это позволяло завязывать интересные знакомства – отсюда визиты в их дом представителей варшавских артистических кругов, а учитывая политические интересы – также представителей социал-демократической элиты во главе с Розой Люксембург, Леоном Йогихес-Тышкой, Юлианом Мархлевским и Феликсом Дзержинским.