Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов Страница 32

Очевидно вспомнив еще одну из профессий писателя, Президиум ВЦСПС принял решение присвоить имя Горького пекарням в Ленинграде и Казани.

И вот за подписью Жана Нуаре появляются за границей такие куплеты:

Огорошен обыватель. Хлещет, плещет гул молвы: — Горький Максимум писатель Избран пекарем Москвы! Да утихнет гул полемик! Ах, ужель вам невдомек: То, что было академик, Стало нынче — хлебопек. Ибо это пролет-званье Слаще меда и любви: Можно жить и без писанья, Вот без хлеба проживи! Коль дырявые карманы, Велика ли ваша честь? Можно также печь романы, Но попробуй-ка их есть! Долго ль действовать намеком: Так-то, братцы! А засим — Будь московским хлебопеком, Горький Максимум Максим! [25]

Стишки, разумеется, не бог весть какие, но нельзя не отдать автору должного по крайней мере в одном отношении: в Советской России, откуда еще при Ленине было изгнано немало представителей научной интеллигенции, началась явная девальвация представлений о звании ученого, приводившая к гибели гениальных Вавиловых и торжеству «народных академиков» типа Лысенко.

Содержалась в печати и полемика более серьезная, и поводы для нее отыскивались самые разнообразные.

Весной 1928 года мировая общественность отмечала столетие со дня рождения Л. Толстого. Пресса не преминула воспользоваться случаем, чтобы противопоставить двух классиков, и сделать это, так сказать, по горячим следам горьковского шестидесятилетия.

«Юбилей Максима Горького — хоть и в его отсутствие, отпразднован был честь честью, и ему воздано было всей „советской общественностью“ с академиком Ольденбургом во главе — в меру его заслуг. Заслуги эти, правда, происхождения весьма недавнего, до последнего времени Горький оставался в сильном подозрении. Но он горячо взялся за работу, и в короткий срок его заслуги образовали раствор перенасыщенный, только луженая советская совесть может переварить Демьянову уху, которую Максим Горький заварил так густо. По заслугам воздано было Горькому, даже десятилетний юбилей Красной Армии, да и самого ОГПУ не блистали такой торжественностью, не разыграны были без сучка и задоринки, как по нотам. Очевидно, в поведении Горького колеблющийся Кремль ищет хоть какую-нибудь опору, и Горький не по силам усердствует, чтоб этих ожиданий не обмануть» [26].

Нельзя сказать, что в заметке присутствовал слишком большой «перебор», если вычесть некоторые чисто «полемические красоты». Острые отклики на горьковский юбилей публиковались и на страницах газет, придерживавшихся демократических ориентаций, и к подобным материалам нам еще предстоит обратиться.

ГЛАВА IX Написать о новой России

«Бывают у меня люди из России, люди разных настроений, но рассказы всех будят только зависть к ним, к тому, что они живут в России», — сообщал Горький в одном из писем в июле 1927 года. А в октябре, как о решенном, писал: «Приеду же в мае на все лето, чтоб хорошенько посмотреть, что сделано за 10 лет, и написать об этом книгу». Вот и зарубежные друзья считают, что его долг — создать образ нового русского народа. Так пишет 20 мая 1927 года Стефан Цвейг из Зальцбурга, присылая статью о «Деле Артамоновых». Но если приниматься за эту задачу, то — прав тот же Цвейг — надобно пожить в России…

Первый раз Горький приехал в Советскую Россию из Италии в мае 1928 года. Потом — в 1929, 1931, 1932, 1933 годах будет приезжать в мае, примерно в одни и те же дни, и уезжать обратно, прожив пять месяцев плюс-минус несколько дней. (Поэтому не совсем точны утверждения о том, что Горький окончательно вернулся на Родину в 1928 году.)

Когда встал вопрос о месте постоянного жительства Горького, он был очень обеспокоен дошедшими слухами и писал своему секретарю из Сорренто: «Приехала Милиция и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или Храм на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда».

Собираясь в Россию и задумывая книгу о ней, писал 10 октября 1927 года Халатову о том, что хочет проехать по местам своих былых путешествий. «Мне необходимо побывать — невидимым — на фабриках, в клубах, в деревнях, в пивных, на стройках, у комсомольцев, вузовцев, в школах на уроках, в колониях для социально опасных детей, у рабкоров и селькоров, посмотреть на женщин-делегаток, на мусульманок и т. д., и т. д.».

Сколь существенными Горький считал именно такие условия путешествия, подтверждает и его письмо Рыкову, написанное два месяца спустя. «Предположено устроить „юбилей Горького“. Я уже писал И. И. Скворцову, что сие чествование может вдребезги испортить мою поездку по Советскому Союзу, ибо я хотел бы поездить скромно, для того чтобы видеть больше. А ездить мне нужно много. Что же я увижу, если меня везде будут встречать и провожать, как архиерея?»

Увы, даже обращение к председателю Совнаркома не помогло. Побывать-то Горький побывал везде, но… не в том качестве, в каком ему хотелось…

Задолго до приезда Горького в Россию, собственно, сразу по получении письма Халатовым, отрывок из него — и именно о намерении побывать дома «невидимкой»… был опубликован в «Известиях» (2 ноября 1927 г.)! Таким образом, «конспиративный» замысел поездки сразу раскрылся (не этим ли обусловлено обращение к Рыкову?).

Естественно, публикация письма не могла не удивить друзей Горького. Пришвин в письме от 2–3 ноября 1927 г. интересовался: «Думаете ли по окончании романа („Жизнь Клима Самгина“. — В.Б.) побывать в России?..» Но не успел он письмо отправить, как пришла газета, и Пришвин делает многозначительную приписку: «После этого письма прочитал в „Известиях“ выдержки вашего письма к Халатову, которые отвечают на поставленные мной вопросы.

Считаю ваше намерение явиться „невидимкой“ на родину и сказать всю правду по всей совести большого человека за великий подвиг.

Смеюсь над собой: робел вам предложить в письме „невидимку“, а между тем это публикуют в газетах!»

Когда Горький читал это письмо друга, ему-то было вовсе не до смеха. И потом, в России, он не раз будет вспоминать слова, которыми заканчивалось пришвинское послание: «Но мне по секрету Вы все-таки напишите, около какого времени вы думаете быть у нас: мне очень хочется пройтись с Вами в Посад за баранками: по-моему, сразу все тут и увидите. У меня приятельские отношения с одним литературным комсомольским кружком, тут же по пути за баранками и завернем к ним и тоже зараз посмотрим на Андрея Рублева, расчищенного и без оклада, — это чудо русского искусства. Все без парада увидите, без автомобиля, только один раз пройдемся за баранками. Завернем к Сергею Тимофеевичу Григорьеву, спустимся вниз к постройке электростанции и т. д.».