Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич Страница 34

Может быть, резкая неприязнь автора поэмы «Москва — Петушки» к Оскару Уайльду объясняется особо уважительным отношением к этому английскому писателю Вячеслава Менжинского по прозвищу «Вяча — божья коровка» — преемника Феликса Дзержинского. Изображение Оскара Уайльда находилось в спальне председателя ОЕПУ вместе с портретом Фридриха Энгельса — не мог он простить Англии судебного процесса над своим кумиром и заточения его в тюрьму. Этот родовитый шляхтич, окончивший юридический факультет Санкт-Петербургского университета, автор эротического произведения «Роман Демидова» и откровенный циник, отличался изысканной вежливостью и воспитанностью, которые сочетались в нём с полнейшей бесчувственностью к людям и садистскими наклонностями. Он отправлял людей на расстрел с такой лёгкостью, словно прихлопывал ладонью надоедливых комаров.

Венедикт Ерофеев знал об особой приязни Вячеслава Менжинского к Оскару Уайльду, как и о его роли в жёстком навязывании нашему народу коллективизации и в укреплении власти Сталина. И эта нелюбовь Венедикта Ерофеева к одному человеку перешла на другого. К тому же главный чекист Страны Советов постоянно напоминал ему о своём былом существовании.

В Москве на улице имени Менжинского до сих пор живёт Нина Васильевна Фролова, сестра Венедикта Ерофеева. По её воспоминаниям, брат, приходя к ней в гости во второй половине 1980-х годов, всякий раз негодовал, почему эта улица до сих пор не переименована. Особое внимание к топонимике московских улиц у Венедикта Ерофеева не случайно. Писатель сознавал, какое огромное моральное или аморальное значение имеют для людей названия улиц и площадей. А главное, что они характеризуют время и власть, в которое и при которой появились.

Что касается Оскара Уайльда, понимаю, что мои аргументы, объясняющие неприязнь к нему Венедикта Ерофеева, не особенно убедительны, хотя и не совсем беспочвенны. Осмелюсь в качестве защиты репутации английского писателя предложить мнение выдающегося аргентинского прозаика и поэта Хорхе Луиса Борхеса [106]. Его высказывание куда весомее моего: «Трудно представить себе мир без уайльдовских фраз».

Со временем Венедикт Ерофеев к нему резко потеплел и даже изменил отношение в лучшую сторону, о чём говорят его июльские записи 1972 года: «По свидетельству Андре Жида (1869—1951), Ев[ангелие] волновало и мучило язычника Уайльда; “Оскар хвалит русских за ‘жалость’ их литературы”. И он сам по выходе из Редингской тюрьмы — “в тюрьму я вошёл с каменным сердцем, думая только о наслаждении, теперь же моё сердце окончательно надломалось...”. И дальше: “...в моё сердце вступила жалость, и я понял теперь, что жалость есть самая великая, самая прекрасная вещь из всех существующих на свете”»15.

При всей его любви к розыгрышам и мистификациям Венедикт Ерофеев был закрытым и осторожным человеком. Обладая живым умом и острой наблюдательностью, он из прочитанных книг и собственного жизненного опыта вынес важное правило — полагаться исключительно на самого себя и никому не доверять, даже братьям и сёстрам.

На эти особенности его характера обращает внимание Елена Игнатова, поэт и прозаик. Как я уже писал, она в то время жила в Ленинграде, но иногда гостила в Москве. Среди прозаических произведений у неё есть эссе «Ерофеев», которое в своей книге «Обернувшись» Елена Игнатова обозначила повестью. В нём воссоздан психологический образ писателя. Елена Игнатова запомнила Венедикта Васильевича как человека достаточно закрытого и осторожного, державшегося особняком в незнакомой компании: «Меньше всего Венедикт был склонен к открытости, к исповедальным разговорам о своей жизни, он насмешливо и грубо оборонялся от попыток вызвать его на откровенность, выяснить мировоззрение и прочее. Так же он по большей части избегал этических суждений и оценок, особенно в том, что касалось его окружения, но не от чрезмерного добродушия (он был человеком достаточно жёстким и обидчивым), а, пожалуй, от нежелания ставить свою жизнь в зависимость от принятых норм, пусть самых почтенных. Сам Венедикт имел чёткие нравственные представления, но о других судил снисходительно и иногда с удовольствием рассказывал о коленцах, которые выкидывали его приятели»16.

Однако притворство, одно из всевозможных средств самозащиты, было ему чуждо и противно. Венедикт Ерофеев избрал для себя единственно приемлемый для него образ существования в обществе: по мере возможности помалкивать, не выскакивать из собственных штанов для получения чего-то желаемого, на земные блага особо не рассчитывать, время проводить не в праздности, деньги на жизнь зарабатывать физическим трудом, добиваться умственного и духовного совершенства с помощью чтения книг и бесед с думающими людьми. И особенное удовольствие ему доставляло общение на равных с крупными учёными, с друзьями выдающегося математика, члена-корреспондента АН СССР Бориса Николаевича Делоне.

Венедикт Ерофеев вовсе не собирался пробиваться в советские писатели. Из приличных и талантливых людей на эту цель были настроены многие из моих современников. Например, Олег Битов, Владимир Войнович [107], Андрей Вознесенский, Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Леонид Губанов [108]. У Венедикта Ерофеева такого намерения даже в мыслях, не то что в действиях, никогда не существовало. Быть членом Союза писателей СССР, как объяснила мне одна из его технических сотрудниц, означало в то время почти то же самое, что начать жить при коммунизме в его начальной стадии.

У поэта Бориса Абрамовича Слуцкого [109], имевшего репутацию порядочного человека, в его небольшой статье 1965 года к подборке стихотворений рано ушедшего из жизни моего друга Владимира Алексеевича Смолдырева [110], опубликованной в 1966 году в сборнике молодых поэтов «Костры» (издательство «Молодая гвардия»), я нашёл недвусмысленный ответ, что ценилось больше всего в советской поэзии: «Каждый молодой поэт, если он действительно заслуживает этого имени, тащит на Парнас своё пережитое, доселе никогда на Парнасе не бывавшее: кто геологию, кто армию, кто родимый колхоз, кто архитектуру»17. В последнем случае, я думаю, Слуцкий имел в виду Андрея Вознесенского, окончившего Московский архитектурный институт. Володе Смолдыреву Борис Слуцкий пророчил, что с его появлением в литературе «в поэзию войдут цехи современного большого завода, столь непохожего на завод Куприна и даже на завод времён Гладкова»18. Писателя Фёдора Васильевича Гладкова [111] с его романом «Цемент» сейчас мало кто помнит. Как только Владимир Смолдырев обратился к Библии и заглянул в самого себя, лишь сменилась тематика его стихотворений на общечеловеческую, Борис Слуцкий от него резко отошёл. Единственным крупным поэтом, кто его в то время поддержал, был поэт-фронтовик Александр Михайлович Ревич [112], истинно верующий православный христианин. Нелегко было в таких идеологических обстоятельствах и при жёстких эстетических установках существовать молодым литераторам.