Дамы и господа - Людмила Третьякова Страница 34

И хозяйка, и ее дом избежали гибели, но следы пережи­того остались. Мария Павловна, всегда крепкая и вынос­ливая, впервые почувствовала боли в сердце. Пострадал и дом в Пратолино. Еще более тяжелая участь, кстати, постигла дворец Сан-Донато, где тоже стояли немцы и буквально крушили все вокруг. Из Пратолино же исчезло все, что только можно было увезти и унести. Марии Пав­ловне приходилось утешаться тем, что немцы не добрались до тех вещей, которые удалось спрятать: семейных бумаг, фотографий, портретов, фамильных драгоценностей.

Надо сказать, что в мирное время этих драгоценностей сильно поубавилось: княгиня продавала золото и брилли­анты, стараясь помочь крестьянским семьям, совершенно разоренным войной.

В послевоенные годы Мария Павловна пережила длинную вереницу судебных тяжб. Представители СССР нажимали на итальянские власти с целью национализации «Виллы Абамелик». Те первое время давали разъяснения, что у виллы есть прямая наследница, но в конце концов сдались. Демидова-Абамелик-Лазарева потеряла на нее права.

Теперь все силы княгини уходили на восстановление Пратолино. Дом отстроили заново, в комнатах повесили картины, и Аврора Карловна во всем блеске красоты и мо­лодости опять улыбалась с портрета кисти великого Брюл­лова. Постепенно в шкафах и секретерах заняли свое место альбомы, пачки писем, визитки и фотоснимки, собранные более чем за столетие. Долгими вечерами Мария Павловна разбирала архив, разглядывая старые рисунки, перечитывая пожелтевшие от времени листки. Мелкий изящный почерк: «Завтра я лечу в твои объятия, мой милый Александр… Ав­рора. В 8 часов вечера». Это бабушка писала своему второму мужу Карамзину. И ее же письмо, посланное в Петербург через 55 лет: «Я вижу ясно, что Бог освобождает меня от всего земного». В большом плотном конверте крестильная рубашечка отца, Павла Павловича. Две вырезки из газет на французском и немецком языках о его венчании с княжной Мещерской, фрейлиной ее императорского величества го­сударыни Марии Александровны. Фотография девушки в белом платье с маленьким свадебным букетом в руке. Такую же, только больше и в рамке, Мария Павловна видела над письменным столом у Элима. Они редко говорили с ним на эту тему. Правда, однажды мать Елена Петровна сказала ей, уже взрослой, спокойно и откровенно: «Он ее, моя до­рогая, очень любил». Марии тогда показалось странным и обидным, что красивая и величавая матушка говорит ей о любви отца к незнакомой женщине.

* * *

Мария Павловна Демидова умерла в Пратолино от сердечного приступа 21 июля 1955 года.

На эту смерть отозвались все итальянские газеты: «Во Флоренции скончалась княгиня Демидофф, последний потомок известнейшего рода… Уходит еще один особенный представитель старой Флоренции, одна из тех известных иностранок, которые после многих лет пребывания во Флоренции получили не только гражданство, но и право считаться итальянцами и флорентийцами… Княгиню окру­жал легендарный ореол красоты и доброты. К этому следует добавить живой ум и редкую скромность, проявляющуюся прежде всего в эти последние годы, когда она, почти уйдя с мировой сцены, жила в своей вилле Пратолино, в своих салонах, сохранивших стиль XIX века».

Отпевали княгиню в той самой русской церкви во Флоренции, возведению которой столько сил приложили ее родители и где она сама в последние десятилетия была бессменной старостой.

Флорентийцы искренне горевали о русской княгине, которую хорошо знали и почитали. В одном из журналов было написано так: «Когда жителям разрешили попрощать­ся с княгиней, многие плакали. Благотворительница, она и на смертном одре была красива, с черными в ее возрасте волосами и гордым профилем».

Княгиня завещала себя похоронить на территории парка в Пратолино. Могила с железной оградой и пра­вославным, из серого мрамора, крестом, такая одинокая среди буйно разросшейся зелени, сохраняется в полном порядке…

В начале нашего повествования мы встретились с мо­лодым корнетом Кавалергардского полка Шереметевым. На склоне лет Сергей Дмитриевич не мог пожаловаться на судьбу. Его карьера по всем статьям удалась: он был и членом Государственного совета — высшего органа власти в России, и обер-егермейстером двора, и кавалером множества орденов, как русских, так и иностранных.

Повезло ему и в семейной жизни. В свете его жену Екатерину Павловну, урожденную княжну Вяземскую, называли не иначе как «идеальная женщина». Семеро детей — пять сыновей и две дочери — выросли в знаме­нитом шереметевском особняке, отгороженном от Фон­танки кружевной чугунной оградой с иконой и крестом, прикрепленными к ней.

Редко кто из прохожих не останавливался здесь, зачаро­ванно разглядывая дворец и представляя, какая жизнь идет в этом хранилище сокровищ графского семейства, где время словно остановилось в восемнадцатом веке — «золотом веке» русского дворянства. Казалось, что за высокими ок­нами все еще скользит призрачная фигура недолгой хозяйки дворца — Прасковьи Ивановны Жемчуговой-Шеремете­вой, героини самой знаменитой в России любовной истории и бабушки нынешнего хозяина.

На склоне лет Сергей Дмитриевич, никогда не любивший великосветской жизни, все чаще уединялся в своем кабинете, где хранились громадное книжное собрание и коллекция редкостных документов, связанных с прошлым России и ее выдающимися личностями.

Действительность разочаровывала его, прошлая жизнь казалась глубже, значительнее. Он взялся за перо и очень редко выезжал из дома, предпочитая написать лист-другой какого-либо исторического изыскания, нежели убивать время в пустопорожних разговорах.

В тот небольшой круг людей, обществом которых он дорожил, входила и давно овдовевшая княгиня Барятинская. Ему всегда была не по сердцу ее англомания, пристрастие к мишуре светских салонов, и все же он ездил к ней иногда скоротать вечерок, а если это почему-то долго не получа­лось, начинал волноваться и с удвоенной силой стремился повидать старую знакомую.

Бетси оставалась верна своим давним пристрастиям. Для нее во всей русской гвардии существовал только один полк. Время шло, но «княгиня Елизавета Александровна видела в Кавалергардском полку свою семью, гордилась всеми его успехами и болела от его неудач».

Понятно, что ни одна беседа «матери-командирши» и графа не обходилась без этой излюбленной темы. Желая быть в курсе всего, княгиня интересовалась и нынешними занятиями Шереметева.

— Когда же вы почитаете мне что-нибудь из ваших сочинений, граф? Идут разговоры, что вы превратились в форменного писателя. Прошу заранее зачислить меня в число ваших поклонниц.

— Увы! Общество сильно изменилось. Я чувствую себя чужим среди множества новых лиц. Что мне до них и что им до меня, до моих писаний? Прежде, княгиня, как будто веселее было.

— Ах, граф, такие разговоры — обычная примета людей стареющих.

— Может быть. Но несомненно, что прежде обще­ство было изящнее. Я никогда не одобрял заведенную покойным государем моду: мундиры на военных некра­сивы, сапожищи и шаровары не идут к балу. Очарова­тельных дам почти нет. Девицы довольно бесцветны… За столами с картами все та же пошлость и подлость, нет настоящего интереса даже к нынешним делам. Только денежные места, акции, биржи, зависть к загранице — у них свободы, либерализм! Кавалергарды превратились в придворных кавалеров. Никто не пройдется, как бывало, в мазурке. Забывают наши предания. Правду говорил поэт Вяземский: «И то, что пепел нам священный, для них — одна немая пыль…» Так что считайте — для себя пишу!