Александр Македонский - Василий Ян Страница 34

В кустах засвистел кузнечик. Рокшанек развернула сверток и осторожно спустила с крыши шелковую лестницу, зацепив ее за деревянный выступ стены. Неясная тень проскользнула на крышу и, как дуновение ветра, приблизилась к Рокшанек.

– Это я, Фирак, раненный стрелой из лука бровей твоих! Три дня и три ночи я умирал в страданиях, не видя на стене твоего красного покрывала. Теперь я здесь, милая! Я пришел по твоему зову и готов умереть для тебя.

Трепетная рука коснулась плеча Рокшанек, и ее ожерелье зазвенело.

– Иди сюда, Фирак. Мы останемся здесь под алмазными звездами, и ты будешь мне много говорить. Сегодня я хочу слушать тебя… Говори мне про далекие страны. Я хочу увидеть шумные города, синие моря с краснокрылыми кораблями…

– Я не князь, – шептал юноша, – у меня нет богатств, я только бедный певец, но я умею петь, и люди любят слушать мои песни. Эти песни прокормят и меня и тебя. Бежим отсюда, уедем в далекую страну. Там я буду петь про твои лучистые глаза, про твою нежную тень, про звон твоих браслетов, когда ты идешь, легкая, как пантера. Люди будут бросать мне тяжелые серебряные монеты и блестящие золотые дарики. [96]

– Я не могу бежать с тобой. Я не могу идти по пыльной дороге, одетая в рубище нищей. Но я не хочу жить и без твоих песен. Отец сказал, что отвезет меня в Мараканду, где новый царь царей ищет невесту. Он говорит, что если я буду умна и хитра, то сумею стать царицей Персии. Ты знаешь, как строг мой отец, и, если я не исполню его воли, он прикажет бросить меня в Башню молчания. [97]Так жить я больше не могу… Но что это? Концы моих пальцев чувствуют у тебя на глазах слезы. Ты не огорчайся, я не забуду о тебе и возьму тебя с собой; ты будешь петь при княжеском дворе, и, когда я позову тебя, ты будешь петь песни о райских садах, к которым стремятся и не могут дойти караваны…

– Умрем вместе – и мы улетим на крыльях вечного сна в чудесные сады!

Громкий стук в ворота и крики заставили встрепенуться Рокшанек. Она вырвалась из объятий юноши и подбежала к краю крыши. По дорожке сада шли люди с оранжевым фонарем.

– Это отец! Я узнаю его голос. Он неожиданно вернулся! Что делать? Он идет сюда. Если он нас увидит, то барабаны моего позора покатятся отсюда и загремят по всем базарам.

– Умрем вместе сейчас!..

– О мой драгоценный Фирак! Да, умрем! Вот мой кинжал!

Юноша приставил конец кинжала к груди и бросился на него.

– Я люблю тебя, милая!.. – прошептали немеющие уста.

Рокшанек наклонилась над юношей и прислушалась.

– Что мне делать? Как спастись? Как страшно умирать! Зачем он это сделал?

Голоса в саду обошли дом и потом донеслись снизу, из внутренних комнат.

Рокшанек ждала, обессилев, не зная, что делать… Заскрипела лесенка из ее комнаты, и в квадратном отверстии крыши показалось освещенное фонарем лицо князя Оксиарта, его длинный сухой нос, курчавая борода и войлочный колпак, из-под которого выбивались длинные волосы. Оксиарт весело улыбался. За ним влез на крышу угрюмый старый евнух Фанфал.

– Ты здесь, Рокшанек? Ты ходишь, не боясь дивов или опасного болезнями ночного ветра? Значит, ты уже не больна? Сама ты виновата – зачем принимала этих степных разбойников саков. Я разрубил бы их на мелкие куски и бросил гиенам. Подумай, этот князь Будакен держал меня, как простого пленника. Только его зять, князь Гелон, дал мне лошадей и проводника и отпустил на свободу. За это я ему обещал прислать старого вина, золота и невольниц… Но что с тобой?.. Твое лицо бледно… Откуда кровь на твоих руках и одежде?..

Опустив глаза, Рокшанек отвечала с трудом:

– Сюда на крышу влез неизвестный разбойник и набросился на меня. Я – дочь воина и ударила его кинжалом. Он упал…

Рокшанек зашаталась и бессильно опустилась на ковер. Оксиарт растерянно посмотрел на дочь, затем на евнуха. Тот невозмутимо поднял кверху указательный палец:

– Тише!

– Фанфал, негодный баран! Я тебе отрублю голову!

– Не за что!

– Почему ты недосмотрел? Что ты делал?

– Я исполнял приказание княжны Рокшанек и наблюдал, чтобы все женщины в доме не ходили, не пели и не говорили – у нее болела ее мудрая голова.

– Но ты забыл мое приказание – охранять дом!

– Нет, я был также в саду и там слушал пение кузнечика.

– И видел что-нибудь?

– Видел, как кузнечик влез на крышу.

– И ты ничего не сделал, чтобы схватить его?

– Я услышал топот лошадиных копыт, побежал тебе навстречу и привел тебя сюда, на крышу. Вот лежит этот разбойник… Да ведь это наш беззаботный певец Фирак! Тише, господин!

– Как ты можешь говорить «тише»? Надо позвать слуг, отнести презренное тело на площадь и там рассечь на части, чтобы устрашить других!

– Нет, господин! Не так надо сделать. Злые языки любят чернить самое достойное. Поэтому надо взять верного слугу и отнести тело этого кузнечика в Башню молчания. Туда надо войти втроем, а назад выйти одному.

– Ты мне предан, Фанфал. Я этого не забуду! Когда все заснут, ты сделаешь это. А сейчас позови только основу добродетели, княгиню-мать! Надо помочь бедной княжне. Она нездорова. Мы должны охранять ее.

Подъехав к воротам постоялого двора, Будакен придержал коня и подозвал Хоша.

– Прикажешь зажарить тебе барана? Или сварить в молоке ягненка? – подобострастно заглядывая в глаза, спрашивал Будакена старый слуга.

– А как ты думаешь, что будет лучше? – обратился князь к Спитамену.

– Самое лучшее – сейчас же вьючить коней и уезжать! – отвечал шепотом охотник. – Стены надвигаются на нас, и за этими стенами шуршит измена.

– Да будет так! – ответил Будакен.

– Но теперь поздно, – вмешался Хош, – подняты шлюзы и по канавам вода пущена на поля. Мы не найдем брода, кони увязнут в намокшей земле.

– Мы сейчас едем, поторопи молодцов! – проворчал Будакен.

– Твоя воля – тетива для стрелы! – Хош поклонился и коснулся ноги Будакена. Он глазами подмигнул в сторону Спитамена и шепнул: – Не верь ему.

– Делай свое дело! – рявкнул Будакен.

– Делаю, делаю! – забормотал Хош и проехал в ворота.

* * *

Верхушка сторожевой башни еще горела в последних красных лучах заходящего солнца, в переулках протянулись лиловые тени, когда скифы гуськом пробирались задворками, через проломы стен. Они выехали из города сквозь задние ворота, ведущие к Шур-Бельским горам. Асук был привязан к спине лошади, он был так пьян, что ничего не понимал и твердил одно: