Софья Алексеевна - Нина Молева Страница 34

— За советом я к тебе, царевна-сестрица.

— Знаю, знаю за каким, да какая от меня помощь.

— Аринушка, матушка, ну что же это с преосвященным будет? Ведь и так первым к государю-братцу на поклон приехал, в собор вошел. Каково это ему было, пастырю верховному? А ведь смирился, мира искал. И вот…

— Не казнись, не казнись, Татьянушка. Какой и от тебя ему прок? Зачерствело сердце у государя-братца — давно примечаю. Да и то сказать, не так бы святейшему приезжать следовало.

— Как не так? Чего ж еще потребно было?

— По прежним временам ничего, а по нынешним ему бы государя письмом каким упредить, а уж коли ехать самовольно, облачиться иначе — посмирнее. Он ведь, сказывали мне, ровно сам государь, облачился.

— Что же он против чину своего надел?

— Против чину, может, и ничего, а против государя — иное дело. Сама посуди, государь-братец в гневе великом, а на нем ряска по алой земле травы черные, шуба горностайная, лазоревой камкой покрытая, сапожки красные, шляпа пуховая серая, в руках яблочко серебряное. Каково это?

— Погоди, погоди, Аринушка, шляпу ту владыка из-за моря из Голландской земли выписывал. Государь-братец сам ее нахваливал. А яблочко — так оно с горячей водою, чтобы руки в храме не мерзли. Где ж тут грех?

— Тот грех, что будто сам великий государь с державою вошел. Оттого, поди, и Иона Ростовский место ему патриаршье освобождать кинулся.

— Все-то ты, сестрица, разъяснила, одного не сказала — как владыке помочь. Неужто патриархов вселенских дожидаться, чтобы государю-братцу все разъяснили? Сердце ведь не выдержит!

— Одно тебе скажу, царевна-сестрица, на патриархов надежд не возлагай. Сколько могли, они уже сделали, а коли приедут да в гневе государевом убедятся, отступятся, как Бог свят, отступятся от владыки. Так уж при дворе ведется.

— Выходит, одна надежда. Государыня-царица на сносях, со дня на день родит. Коли пожалует Господь Бог государю царевича, на радостях о милости попросить.

— Вишь сколько загадала! Только то вспомни, что даже если сынок у братца родится, четвертый по счету будет, а уж коли царевна, так и вовсе задумки свои оставь — ничего не выйдет.

21 апреля (1665), на день памяти мучеников Исаакия, Аполлоса, Кондрата и святого Максимиана, патриарха Константинопольского, у царя Алексея Михайловича родился царевич Симеон Алексеевич.

— Вот порадовала, царица, так порадовала. За сыночка спасибо тебе превеликое. Ишь, какой веселый да ладный. Теперь говори, чем дорогую родильницу потешить. Все проси, ни в чем отказу не будет.

— Государь-батюшка, может, простил бы ты владыку. Знаю, знаю, виновен он перед тобой. А ты бы не судил его, может, с миром бы отпустил, государь…

— Вот оно что! Не в свои дела, царица, мешаешься, да и не твоя это просьба. Не иначе царевна Татьяна Михайловна в уши надула. Не так разве?

— Государь-батюшка!

— И всем-то ты, Марья Ильична, угодить хочешь, всех облагодетельствовать, лишь бы тихо всюду было.

— Что ж в том плохого, государь-батюшка? Злобиться грех, великий грех — это каждый поп скажет.

— Скажет, да не сделает. Нет, царица, как сказал, так и будет. Если что для себя самой надумаешь, проси, а с чужими речами ко мне не обращайся, если с гневом моим спознаться не хочешь.

— Да я, Господи!..

— Ладно, ладно, не пугайся, моя смиренница да молитвенница. О владыке подумала, а о том, что и государь наместник Божий на земле, о том запамятовала. Татьяне Михайловне так и передай: не будет Никону прощения. Не будет!

Заторопился государь уходить. На царицу не оглянулся. Скорее бы к себе — от голоса плаксивого, глаз покорных.

— Гневен ты, великий государь.

— Так и есть, Семен Лукьянович, никак с Никоном развязаться не могу. Тут опять царица за него просить принялась.

— Упросила, великий государь?

— Не пугайся, не упросила. Доложить о чем хотел?

— Помнишь, государь, казака того — Степана Разина?

— Как не помнить. Богомольный. Справный.

— Князь Юрий Долгорукий [56]старшего его брата повесить велел.

— Повесить? Это еще почему?

— Да вишь, самовольно ушел из похода против поляков вместе с отрядом своим казачьим — атаманом он у них. Может, повременить бы надо с приговором-то.

— В походе не при дворе — раздумывать некогда. А что с изменниками один разговор, тут князь Юрья прав. Да кстати, хотел я с тобой, Семен Лукьянович, о мамке для царевича Симеона потолковать. Не бабам же выбор делать. Вдове надо быть старой, почтенной, чтоб о семье своей хлопотать не должна.

— Что ж, государь, есть боярыня Овдотья Пожарская, князя Семена Романовича вдова. Только деток у нее своих николи не бывало. Еще княгиня Оксинья Оболенская. Оно, правда, всего третий год вдовеет, все мужа поминает. Разве что Голицына Ульяна Ивановна, по князю Ивану Васильевичу вдова.

— Погоди, погоди, Семен Лукьянович, так Иван Васильевич ссыльный был, и она, поди, с ним в ссылке побывала.

— Да ссылка эта особая, великий государь. Это когда батюшка твой, блаженной памяти царь Михаил Федорович, в первый брак вступал с Марьей Долгорукой, велено было всем без мест за свадебным столом сидеть и вперед отныне никому местами не считаться. А князь Иван Васильевич по свадебной росписи в сидячих боярах был. Первым князь Иван Иванович Шуйский, вторым он, третьим князь Сицкой. Голицын и вскинулся, мол, невместно ему ниже Шуйского сидеть. На это государь отвечал, чтоб не чинил помехи государеву делу, а коли не будет на указанном месте, то быть ему в опале. Голицын ни в какую. Тогда бояре, по государеву указу, приговорили за его непослушанье и измену отписать у князя Ивана все имения и вотчины на государя, оставить лишь одно село поменьше, помнится, под Арзамасом, самого же с княгинею сослать с приставом в Пермь. Тридцать стрельцов поехало его стеречь, чтобы ни он ни к кому, ни к нему никто не наведывались. В Перми двор ему дали с тремя избами, двенадцать душ крепостных да попа. Вот тогда-то кремлевский голицынский двор по воле государя моему батюшке и был передан, стрешневским стал называться.

— И долго ему там жить пришлось? В Перми-то?