Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин Страница 34

Не будем отрицать очевидного факта – многие члены кабинета министров, сменявшие друг друга в 1915–1917 годах, действительно не соответствовали тем требованиям, которые предъявляла Великая война, а факт «министерской чехарды» – правительственных кризисов и смены кабинетов в конце 1916 – начале 1917 года – достаточно красноречиво доказывает, что в управлении Империей далеко не все было благополучно. И все же, становясь на объективную точку зрения, трудно не признать: намного больше вреда приносило дезорганизующее политиканство думских и «общественных» деятелей с их вождями – председателем Думы М.В.Родзянко, снискавшим у своих же коллег клички «самовара» (когда он молчал) и «барабана» (когда начинал говорить); недалеким упрямцем П.Н.Милюковым, считавшим себя профессиональным политиком и почти всегда ошибавшимся в политических прогнозах; злобно ненавидящим Императорскую чету А.И.Гучковым, щеголявшим показным бретерством и мнимой близостью к высшему офицерству; князем Г.Е.Львовым, скромным возглавителем «Земгора», на посту министра-председателя Временного Правительства неожиданно начавшим проявлять «толстовские» воззрения на жизнь общества и государства… Подрывая и разрушая единство внутри воюющей державы, эти люди и их помощники старались вести активную пропаганду в среде армейского и флотского офицерства через литографированные или рукописные копии речей, пускаемую по рукам переписку, слухи и сплетни и проч. Думается, что все это просто не могло миновать столь видную фигуру, как Александр Васильевич Колчак.

Один из каналов, по которым к нему поступали отголоски тыловых страстей и дебатов, легко устанавливается документально. В ноябре 1916 – феврале 1917 года деятельностью Думы увлеклась… Анна Васильевна Тимирева, часто находившаяся в этот период в Петрограде и, видимо, скучавшая там. Со свойственной ей непосредственностью она стала включать в свои письма, наряду с другими новостями и мыслями, и восторженные впечатления от думских заседаний, на которых присутствовала среди публики (в Российской Империи это было возможно), и от того, чтó на этих заседаниях и вокруг них говорилось:

«Вся ligne de conduite [30]нашего правительства за последнее время производит впечатление в лучшем случае преступного легкомыслия, если не циничного глумления над страной, да что об этом говорить. Вся надежда на Думу, не дай Бог, если ее разгонят, – что это будет только» (16 ноября); «… сейчас в Думу такая вера, такая надежда, что она сумеет положить предел творящемуся безобразию, поможет в деле войны…» (22 ноября); «то, что делается сейчас наверху, хуже всех военных неудач, потому что это их причина в значительной степени»; «… упорно говорят, что распутинская партия настаивает на сепаратном мире и будет добиваться его, как только распустят Думу. Тому, что это будет, я не верю, да все-таки почти никто не верит. Зато есть ли теперь кто-нибудь, кто думает, что при данных обстоятельствах, если не изменятся условия самым коренным образом, войну можно выиграть?» (9 декабря); «… вот Вам образец того, что можно здесь услышать: что Вы скажете о распоряжении армии “фронтом в тыл” на всякий случай. Оговорка – конечно, не целиком, а наиболее надежными частями» (13 февраля 1917 года)…

Здесь перед нами почти классический пример антиправительственной агитации (вольной или, будем надеяться, невольной, по наивности) в тех ее формах, которые процветали в русском образованном обществе накануне Февральского переворота: патриотическая тревога за ход войны, категорическое, но отнюдь не аргументированное убеждение, что правительство ни к чему не способно и даже ведет какую-то (какую?) вредную деятельность, намеки на угрозу сепаратного мира и на якобы существовавшие планы использования фронтовых частей для подавления оппозиции, непоколебимая вера в таланты, бескорыстие и самоотверженность оппозиционеров и ненависть к «распутинской партии» и самому Г.Е.Распутину, которая у кроткой Анны Васильевны в письме, помеченном 21–22 декабря, прорывается неожиданным: «Единственное, что меня сильно порадовало [в] эти дни – это смерть Распутина». А два месяца спустя Тимирева будет рассуждать уже о государственном устройстве, описывая Александру Васильевичу начавшийся в Петрограде солдатский мятеж:

«Тоже слух – говорят, что Дума уже распущена. Может быть, это было бы и лучше – по крайней мере, хороший и единственный в своем роде момент, чтобы, несмотря на роспуск, собраться и взять власть в свои руки.

“Та” власть показала себя вполне несостоятельной и вряд ли справится с поднявшейся бурей, да и чем она может справиться? Войска против нее. Я глубоко убеждена, что все это подстроено нарочно с тем, чтобы заключить сепаратный мир, да так оно и будет, если не найдется людей, которым поверит народ и армия, способных стать у власти» (27 февраля).

«… Сегодня царь должен в 3 часа приехать в Государственную Думу и там держать речь… Господи, Александр Васильевич, какое это может быть громадное, безмерное счастье. Александра Федоровна – тоже по слухам, конечно, – куда-то испарилась – и Бог с ней. Ведь это возрождение всех надежд, возложенных на войну, ведь солдаты поголовно говорят, что “дайте здесь управиться, потом пойдем немцев бить, только бы не знать, что за спиной измена”…

Меня очень обрадовала телеграмма, посланная Родзянкой командующим флотами. Хотя Тимирев говорил, что, кажется, Непенин уже ответил о присоединении Балтийского флота, а про Вас ему ничего не известно, и обещал справиться и позвонить по телефону. Если бы Вы знали, Александр Васильевич милый, как я жду этого звонка, хотя меня больше интересует форма ответа, т. к. содержание можно угадать – по крайней мере, я так хочу этому верить. У меня к Вам просьба, Александр Васильевич милый, пришлите мне приказ по флоту по поводу всего вышеизложенного, если можно, конечно, – мне так хочется его прочитать…» (1 марта)

Позволительно усомниться, что приведенный нами выше приказ, отданный Колчаком после получения телеграммы от Родзянко, восхитил бы Анну Васильевну – да и сама она, кажется, все-таки была не очень уверена даже в его «содержании» (осторожная оговорка «я так хочу верить» в столь восторженном письме довольно красноречива). Очевидно, адмирал более трезво, чем его далекая собеседница, оценивал события и их перспективы, – и все-таки… если даже Колчак и не относился с чрезмерной серьезностью к «политическим» страницам писем Анны Васильевны, – у него могли быть и более серьезные источники, излагавшие нечто подобное им на менее наивном уровне (Тимирева в ноябре упоминала о «не пропущенных цензурой думских речах» как о предмете особого интереса офицеров балтийской Минной дивизии). А потому можно и посчитать достаточно искренними слова, сказанные адмиралом в январе 1920 года:

«Сам факт принятия власти комитетом Государственной думы во время Февральской революции я приветствовал, так как состав правительства перед самой революцией я не считал способным к успешному ведению войны. Когда совершилось отречение Николая II и образовалось Временное правительство, я счел себя свободным от присяги прежней власти и первым в Черноморском флоте принес присягу Временному правительству. Я приветствовал революцию как гарантию возможности подъема энтузиазма в народе и в армии и этим самым возможности довести войну до победного конца, ибо уже перед революцией для меня стало ясно, что монархия к такому победному концу привести не может, – вернее, не монархия, а создавшийся при ней у нас в России государственный порядок, и что должно произойти в создавшемся положении какое-либо изменение. Полагая, что вновь образовавшаяся власть носит временный характер, я считал, что новый государственный строй должен быть установлен каким-либо учредительным органом, Учредительным собранием или Земским собором, словом, выраженной [31]через такой орган волей народа; считал, что монархия восстановлена не будет, что установится строй республиканский, и такой строй считал приемлемым и наиболее соответствующим создавшейся обстановке».