Ленинградское время, или Исчезающий город - Владимир Рекшан Страница 34

– Понял, понял, – несколько надменно перебивает Григорьев и всю ночь сочиняет поэму. Получается у него блистательно. К нему очередь стояла из национальных авторов. Многие с этими так называемыми переводами делали себе имена.

А мой давний знакомый Владимир Шалыт, более известный под псевдонимом Шали, рассказывал, как переводил стихи начинающего чеченского поэта Ахмеда Закаева. Теперь этот Закаев числится среди террористов и скрывается в Лондоне.

Если уж я вспомнил Геннадия Григорьева, то следует назвать еще один из видов литературной деятельности, которой Геннадий не брезговал. Он был истинным стихотворцем, и по большому счету, я думаю, для него не имело значения, о чем писать. Он просто пел, как весенняя птица.

Геннадий одно время работал в многотиражной газете «Метрострой». На одной из комсомольских гулянок после блистательной поэтической импровизации про Патриса Лумумбу его запомнили и иногда приглашали выручать. Несколько раз в год проходили празднования тех или иных памятных партийно-комсомольских дат. В парадном зале собиралась партийная публика, элита советского Ленинграда. И для них разыгрывали пафосное представление. Тексты для участников представления писали профессионалы. Случалось, они допускали ошибки. И тогда появлялся Геннадий Григорьев. Словно чистильщик в американском фильме «Никита». Его находили, иногда нетрезвого, иногда отрывали от возлюбленной. Везли на правительственной автомашине «чайка» в Смольный. Ставили на стол полюбившиеся поэту красный коньяк и бутерброды с красной рыбой, закрывали в кабинете, предоставляя гению Геннадия свободное поле для безумств. Геннадий входил в образ и каждый час поднимал трубку и голосом профессионального шантажиста произносил:

Мы видим, как в городе Ленинарастут домов этажи.Решенья партийных пленумовуверенно входят в жизнь!

И по ту сторону монолога строчил карандаш, фиксируя григорьевские поэтические озарения.

– И еще, – говорил Гена. – Допишите к октябрятам!

Он мечтательно гладил стакан и декламировал:

Ученик получит двойку.Он не выучил урока…Из таких потом на стройкеНикогда не выйдет прока!Кто болтает без умолку,Входит в класс после звонка…Из того не выйдет толкаУ токарного станка!

И еще вам! – вскрикивал поэт:

Тот, кто мощь наращивает бешено,пусть учтет: ему держать ответ…говорят нейтронным бомбам «першингам»люди всей планеты: «Нет! Нет! Нет!»

«Почему – люди?» – подсказывал талант. И поэт, отринув «люди», втискивал в строку «пионеры».

Тем временем в огромном здании Смольного происходил ряд одновременных механических действий: через несколько минут вдохновение Григорьева становилось объективной реальностью машинописного текста. И странички отправлялись по инстанциям. Их читали и визировали. Если возникало подозрение в несоблюдении социалистической политкорректности, то поэта просили придумать другой вариант…

После из сейфа доставались бутерброд с красной рыбой и стакан с красным коньяком. Поэтическо-партийный круговорот повторялся. Но подобная удача выпадала редко. Да и не всякий соглашался идти на сделку с совестью. Хотя поэты, планировавшие делать официальную карьеру, обязаны были написать хотя бы несколько так называемых «паровозов». «Паровозами» назывались стихи про войну, про партию или комсомол или хотя бы про строительство Байкало-Амурской магистрали.

Пройдя испытания на профессиональную и социальную пригодность, начинающему автору следовало попытаться опубликовать свои опусы в сборниках молодых авторов. Каждый год издательство «Советский писатель» выпускало альманах «Молодой Ленинград», а партийный Лениздат представлял публике сборник прозаических сочинений «Точка опоры». Пройдя этот уровень сложности, следовало собрать книгу и найти знакомых, которые порекомендуют ее в издательство. В Ленинграде имелось только два издательства, с которыми имело смысл пытаться наладить отношения: уже упоминаемые «Советский писатель» и Лениздат. Авторы, пишущие для детей и подростков, могли попытать счастья в Детгизе, Детском государственном издательстве. В Доме Зингера на Невском проспекте находился офис филиала московского издательства «Художественная литература». Но там издавали только классиков – живых или мертвых.

В карьерной среде следовало держать себя в руках: спьяну легко было нахамить какому-нибудь должностному лицу и сломать себе жизнь навсегда. На какую, однако, ерунду уходили месяцы и годы единственной жизни. С ужасом вспоминаю эту часть своей биографии и даже удивляюсь – неужели мне все это удалось! Тут помогли природная наивность и спортивное упорство…

Перехожу к фактам. Не помню, кто позвал меня на собрание литературного объединения, где-то на Петроградской стороне. При редакции многотиражки одного научно-производственного объединения собирались местные поэты и прозаики. Руководил собраниями поэт Леонид Хаустов. Перед походом для знакомства я прочитал его книжку. Поэт побывал на фронте, был ранен и много писал о войне. Это были такие традиционные стихи. Без выкрутасов. Чтобы сильно не робеть, я позвал с собой Толю Гуницкого. И вот два столпа русского рока, организаторы групп «Санкт-Петербург» и «Аквариум», отправляются на производство. Лично я до поры скрывал свою хипповую личину, справедливо считая, что славное подпольное прошлое вряд ли поможет делать карьеру советского писателя. Мы с Толей пришли на завод. Поэт Хаустов встретил нас благосклонно. Ответственным секретарем литературного объединения был редактор многотиражки поэт Игорь Западалов. На тогдашней встрече заводские пииты читали всякую дрянь. Леонид Хаустов их корил, но иногда и хвалил. После окончания встречи Западалов произнес:

– А теперь перейдемте в другую залу!

Мы перешли и оказались за столом со множеством бутылок и закуской. Часа через два коллективного бражничества Леонида Хаустова отправили домой на такси, и компания распалась на части. Туманно, но помню, как Рекшан и Гуницкий сидели на спиленном тополе возле гостиницы «Выборгская», а поэт Западалов, размахивая бутылкой, читал свой стих. Прошли десятилетия, и в цитате возможны неточности:

Какая-то черная птица,С гравюры старинной слетев,Метнулась к далекой зарнице,Крылами… (дальше забыл что) не задев!

Руководитель Хаустов меня запомнил и пригласил к себе домой с рассказами. Я приехал к нему в район возле станции метро «Нарвская». Поэт жил в одном из двухэтажных домов, построенных после войны пленными немцами. Хаустов болел, возлежал, как Некрасов на известной картине.

– Читай, – сказал поэт.

Я прочитал ему рассказ, который позднее получил название «Молодое вино». Этот рассказ не про вино, а про спорт. В том смысле, что какое оно, молодое вино моих девятнадцати лет.

– Прекрасно! – воскликнул Хаустов. – Ты будешь спортивным писателем! Я рекомендую тебя на конференцию!