Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 34

Несомненно, в нем было что-то от Александра, даже от Диониса. И тем не менее каким бы чувственным и жизнерадостным ни казался ей этот человек, ее освободитель, он — увы! — оставался римлянином.

Александрия, снова Александрия. Непрерывный шум волн, вечно бодрствующие Маяк и море. Двор с его театром теней, иссякающая казна, гробница Александра, его тело как талисман. Колоссальная статуя Исиды, ничуть не изменившаяся, — Клеопатра видела ее в своих снах о величии, думала о ней в бессонные ночи. И Библиотека, все та же, и книги, одна из форм вечности.

Египет обессилел, Флейтист тоже. Его непреклонная воля внезапно лишилась своего объекта — и стала как дерево, которое, перестав гореть, пожирает себя изнутри. На его исхудавшем лице застыла неопределенная гримаса — то ли память о кутежах, в которых он прожигал свои ночи, то ли непроизвольная усмешка старого пройдохи. Ясно, во всяком случае, что он долго не протянет. Клеопатра унаследует его власть, так думают все в городе. И она сама тоже.

Ибо по мере того, как ее отец клонится к могиле (а она все продолжает любить его, несмотря на совершенные им низости), сама Клеопатра постепенно превращается в женщину, набирается сил и энергии и с гордостью и хладнокровием готовится к тому, чтобы стать царицей.

Между тем ничто в ней не предвещает будущую Прекрасную Елену, скорее наоборот: ее кожа осталась такой же смуглой, как у ее бабушки, уроженки Сирии, которой удалось окрутить Стручечника. У Клеопатры такие же, как были у той, густые волосы — очень черные, и гибкость тамошних женщин, и их жесты — порой расслабленные, а порой очень точные. Она невысокого роста, но зато не должна полнеть — разве что очень поздно, когда ее утроба родит многих детей. Впрочем, от своего тела, как и от своей головы, эта девочка добивается всего, чего хочет: она поет, танцует, плавает, играет на лире, ездит верхом — для нее нет никаких препятствий; теперь, когда она прекрасно научилась скакать галопом, она хочет попробовать управлять лодкой.

Это просто неприлично: можно подумать, будто у нее, Клеопатры, душа мужчины. У нее тот же ненасытный рот, что у ее отца, тот же профиль: орлиный нос, который можно узнать среди тысяч других. Она — отродье тех, кто умеет схватить добычу и никогда больше ее не выпускает; кто точно знает, чего хочет, и готов на все, лишь бы утолить свое желание. Эта, как и Флейтист, будет скрывать свои мысли, отделываться от людей с помощью слов. Но она превзойдет отца, ибо понимает силу молчания; и потом, она всегда тянется только к возвышенному — ее никогда не привлекает низкое.

Наконец, эта непреклонная воля, этот взгляд. Глаза, которые мгновенно пресекают любую наглую выходку горожан. Для нее даже не выдумали прозвища: когда александрийцы видят, как она проходит по улице, шутки застревают у них в горле; стоит ей прищурить глаза, и смех смолкает. Дело в том, что она, эта Клеопатра, владеет искусством насмешки лучше, чем кто-либо еще. Одно удачное слово — и она ставит шутников на место. Она уже сейчас ведет себя как царица. Какой мужчина осмелится приблизиться к ее ложу? Ее никто не возьмет замуж. Она сама выберет себе мужа.

Если, конечно, ей позволит Флейтист; дело в том, что, почувствовав приближение смерти, царь ничего не хочет оставлять на волю случая. Следует сказать, что из-за своих ошибок и вследствие семейных неурядиц он уже потерял двух дочерей. Теперь он любой ценой должен обставить свой уход из жизни так, как ему удобно. И он берется за составление завещания. Имена четырех оставшихся у него детей он удлиняет, добавив к каждому одинаковое сентиментальное дополнение «Любящий брата/сестру». Но разве за два с половиной века, истекшие после правления Птолемея II и его возлюбленной супруги Арсинои, в семье Лагидов случалось хоть раз, чтобы брат и сестра любили друг друга? Флейтист прекрасно знает, что нет, но он готовится к смерти, и это настраивает его на сентиментальный лад. Поэтому он решает, что его дети должны прибавить к своим именам еще по одному прозвищу: «Любящий отца». Может, он боится, что его убьют? Это маловероятно — ведь он знает, что Клеопатра всегда рядом с ним, что она оберегает его. Оберегает очень бдительно.

Он сам этого пожелал: почувствовав, что слабеет, передал ей дела. Ей уже восемнадцать; нельзя сказать, что он слишком поторопился, тем более что она — старшая. Тем не менее когда он умрет, ей нужно будет отойти в тень и первое место уступить наследнику трона, старшему из двух ее братьев. Этому маленькому Птолемею едва исполнилось десять лет, он еще слишком юн, чтобы скрывать свои чувства, — если только не окажется, что он очень хитер. Но он мальчик, носить диадему подобает ему, таков закон. А Клеопатра должна будет выйти за него замуж — это тоже закон.

Колеблясь, как всегда, между полным отсутствием иллюзий и мечтами о всемирной славе, Флейтист заканчивает свое завещание. Он составил его в двух копиях: одна будет храниться здесь, во дворце, а другую он пошлет в Рим, передаст в ведение тамошнего казначейства.

Эта последняя мера сама по себе показывает, как мало он верил в выполнимость своих желаний, как мало доверял своим четырем отпрыскам. В его жилах недаром текла кровь Лагидов — он тоже составил отравленное завещание и вполне отдавал себе в этом отчет. Например, он лишил Арсиною прав на престол, не предложив ей взамен никакой компенсации. Однако, учитывая то упорство, которое она уже проявила, и ту ярость, которую наверняка вызовет у нее его решение, он не мог не понимать, что она не смирится с такой несправедливостью. Он также знал, что Клеопатра, которая уже вкусила власти, ни крупицы этой власти не отдаст. Ни своему младшему брату, ни даже мальчику-царю, которого отец навязывает ей в мужья; и, наконец, Флейтист знал, что скорее Нил потечет вспять, чем она пустит в свою постель этого тщедушного мальчишку…

Представить дальнейший ход событий не составляло никакого труда, и он, размышляя об этом, несомненно, и развлекался, и печалился. Он, Флейтист, всегда был таким — человеком двойственным, зрителем и актером одновременно; он остро чувствовал присутствие рока, губящего его семью, и знал, что бессилен что-либо изменить. И почему, собственно, он должен переживать? Все это продолжается с тех пор, как Птолемеи обосновались в Египте. Да и четыреста лет назад, когда его предки были мелкими неотесанными мерзавцами и жили в ущельях Македонии, дела, несомненно, обстояли точно таким образом — а может, так повелось еще со времен пирамид, со времен первых фараонов. Тогда какой смысл пытаться изменить порядок мира в тот самый момент, когда собираешься отойти в вечность? Пьеса вот-вот закончится; тот, кто называл себя Новым Дионисом, — всего лишь усталый актер, который сейчас уйдет за кулисы. Другие актеры будут играть в последующих спектаклях. Однако текст пьесы написан раз и навсегда — его невозможно изменить.

И Флейтист запечатывает свое завещание, а на лице его застывает гримаса равнодушия — та самая, с которой в ночи кутежей он наблюдал, как танцуют полуобнаженные мальчики-педерасты. Его любимая дочь, он в этом убежден, не растеряется перед опасностью, окажется на высоте в любой ситуации. Чтобы понять это, достаточно на нее посмотреть: после того как он научил ее управляться с властью, она имеет четкое представление обо всем. О мерах площади и мерах веса, о том, как обрабатывают землю, о математике и о благовониях; ходят слухи, что она и сама кое-что пописывает. Однако с тех пор, как Флейтист вновь стал царем Египта, она уже не удовлетворяется возней с неразборчивыми рукописями. Теперь она хочет, чтобы то, что она узнала, приносило пользу. Конкретную, утилитарную пользу. И всякий раз, как она обольщает кого-то своими словами, нежной мелодичностью своего голоса, про себя — это нетрудно почувствовать — она производит какие-то расчеты.