Шпион на миллиард долларов. История самой дерзкой операции американских спецслужб в Советском Союзе - Дэвид Хоффман Страница 35

Но Гилшер видел, что надвигается более серьезная опасность. Запросы Толкачева на огромное количество документов оставляли след, по которому его могли вычислить и обвинить в предательстве. Его расписки на разрешениях могли погубить всю операцию. К тому же удобный метод копирования документов дома в обед оказался под угрозой из-за новых ограничений — требований сдавать пропуск.

Два с половиной года Гас Хэтэуэй упорно боролся за жизнь московской резидентуры. Он противился Тернеру и наложенному им вето. Он настаивал, что Толкачев действует искренне. Он привез Гилшера в Москву. Он физически стоял на страже и не допустил внутрь “гостей” из КГБ во время пожара в посольстве. Он страдал из-за потери Огородника и Кулака, хотя и понимал, что потеря агента — постоянный риск в борьбе с КГБ. В конце концов Хэтэуэй добился возобновления разведывательных операций в московской резидентуре. Даже с учетом разного рода неудач, ЦРУ прошло долгий путь после паралича 1960-х, когда в Москве не было ни одного сколько-нибудь значимого агента.

Хэтэуэй готовился к окончанию своей миссии и к возвращению в штаб-квартиру, где он должен был возглавить “советский” отдел. Но последние его недели в Москве были тревожными. В конце декабря 1979 года Советский Союз вторгся в Афганистан, и начался новый период напряженности в отношениях СССР и Запада. Десятилетие разрядки закончилось. Сенат положил под сукно ратификацию договора ОСВ-2, в Европе началась новая гонка вооружений, и Соединенные Штаты пригрозили бойкотом предстоящих Олимпийских игр в Москве {148}.

Для московской резидентуры советское вторжение в Афганистан стало проблемой. 9 января 1980 года Хэтэуэй предупредил штаб-квартиру, что КГБ наверняка усилит уличное наблюдение. Добившись таких успехов в работе с Толкачевым, Хэтэуэй не намерен был его терять. Он клятвенно уверял, что усилит меры безопасности в “ухудшающейся политической ситуации”. Он писал, что резидентура будет вести электронный мониторинг “всех известных и возможных частот, на которых ведут переговоры группы наблюдения” в те дни, когда планируются встречи с Толкачевым. Они также будут уделять особое внимание наблюдению за активностью вокруг посольства и следить за окнами квартиры Толкачева на предмет чего-то необычного {149}.

Рассказ Толкачева Гилшеру и его письмо в конце декабря — о новых мерах безопасности в его институте, предупреждение о его уязвимости из-за расписок за полученные документы, его “уловка”, позволившая добыть новые секреты, — все это тревожило штаб-квартиру. “Жутко”, — отмечалось в одной телеграмме из главного управления {150}.

ЦРУ боялось, что новые меры безопасности, не позволяющие Толкачеву забирать документы домой для фотографирования, могут подтолкнуть его к еще большему риску — например, тайно пронести крохотную камеру Tropel на работу. Хэтэуэй и Гилшер понимали, что Толкачев и так уже игнорирует их призывы к осторожности. Им нужно было предпринять что-то, что укрепило бы его доверие и их влияние на него. 8 января они отправили в штаб-квартиру телеграмму, в которой настаивали, что пора выдать Толкачеву L-таблетку, которую он так давно требует. Они надеялись, это убедит Толкачева в том, что ЦРУ внимательно относится к его нуждам.

Просьба Толкачева выдать ему таблетку основана на “разумных доводах и логичных умозаключениях”, писали они в штаб-квартиру. Толкачев действительно чувствует свою уязвимость, добавляли они. Его безопасность находится под угрозой из-за его склонности перевыполнять план, выносить документы без оправданного прикрытия и уходить с ними домой. Гилшер и Хэтэуэй сообщали, что “Сфера” “не прислушивается к нашим просьбам действовать медленно и рвется вперед, следуя своему желанию передать максимальный объем материалов в кратчайшее время”. Их не удивляет его готовность лишить себя жизни во имя дела, писали они. “Он, по-видимому, действует в соответствии с тем образцом поведения, который навязывается российским гражданам с детства, то есть что почетно, достойно и мужественно принести высшую жертву ради родины. Нет ничего аморального в том, чтобы принять мужественное и отважное решение покончить с жизнью, борясь за правое дело. Дело “Сферы” — причинить советским властям наибольший ущерб, на какой он только способен”. Гилшер и Хэтэуэй вспоминали, что Толкачев “спокойно и рассудительно” заверял их, что “обладает самоконтролем и силой воли”, достаточными, чтобы удержаться от использования L-таблетки до самого последнего момента. Они напоминали штаб-квартире, что если Толкачева раскроют, ему непременно грозят допросы в КГБ, суд и казнь. “Мы должны заново обдумать его запрос” насчет суицидальной пилюли, писали они {151}.

17 января 1980 года вопрос был поставлен перед директором ЦРУ Тернером в меморандуме, который сотрудники лично принесли в его кабинет на седьмом этаже. Документ подписал Уоррен Фрэнк, исполняющий обязанности главы “советского” отдела до прибытия Хэтэуэя. В меморандуме Фрэнк прогнозировал, что Толкачев “вероятно, будет и дальше настоятельно требовать” пилюлю. Он привел выдержку из декабрьской записки Толкачева, где говорилось, что таблетка становится “все более необходимой для меня”.

Московская резидентура убедительно призывала выдать L-таблетку, но Фрэнк смягчил формулировки перед тем, как передать бумаги Тернеру. Фрэнк предлагал “сделать еще одну попытку” убедить Толкачева “в нежелательности наличия у него L-таблетки”. Это Гилшер и так уже сделал. Фрэнк изложил четыре “тезиса”, которые Гилшер мог бы использовать в разговоре с упрямым агентом. Аналогичные тезисы Гилшер уже получал из штаб-квартиры восемью месяцами ранее. Однако в списке добавился новый пункт: “У директора нашей организации есть очень серьезные личные опасения по поводу выдачи такого средства, касающиеся как моральной стороны, так и оперативной”.

В московской резидентуре хотели четкого и прямого ответа — разрешения дать Толкачеву то, чего он требовал. Вместо этого штаб-квартира напускала туман и осторожничала. Фрэнк предложил дать агенту неопределенное обещание, что ЦРУ предоставит таблетку позже. Это был еще один способ потянуть время. Даже если Тернер одобрит выдачу L-таблетки в феврале, рассуждал Фрэнк, “нам будет легко отложить передачу пилюли до зимы следующего года, ссылаясь на летнее затишье и на задержки с производством и маскировкой”. Меморандум, составленный Фрэнком, запрашивал одобрения Тернера на то, что являлось компромиссным решением — неопределенное обещание когда-нибудь предоставить таблетку, к тому же при условии, что Толкачев “и дальше будет считать ее необходимой”.