Педро Жестокий - Франсуа Пиетри Страница 35

«Он приказал их убить с горестным чувством, так как тот факт, что они не совершили никакой ошибки и что им было всего восемь и десять лет, делало для него эту жертву только еще более мучительной. Оба инфанта были замешаны в одном заговоре, и, если не совсем справедливо наказывать за ошибку заранее, то иногда это приемлемо и необходимо».

Такой была кажущаяся правдоподобной диалектика, ценой которой историки из вторых рук, не отвергая тем не менее факты, изложенные Айялой, считали возможным послужить интересам короны и по-своему поддерживали легенду о короле Педро, невольном преступнике и палаче, защищающем государственные интересы.

Защите Педро Жестокого в XVII веке, когда испанская монархия устала и испытывает необходимость укрепить к себе доверие, не хватало только помощи своей «белой вороны» Франсуа де Кеведо, который, к счастью, не страдал тогда лестью и низкопоклонством по отношению ко двору. Он сделал это в свойственной ему полушутливой-полусерьезной форме. Поэма, вписанная под номером 492 в «Испанский Парнас», в серию, которую он помещает под знаком Талии, является одной из самых любопытных поэм, вышедших из-под его пера.

Кеведо, не в силах противостоять прелестям сарказма и парадокса, решает произнести похвальное слово одновременно Педро Жестокому и… Нерону. Подобное сравнение, на первый взгляд, вряд ли могло бы понравиться Филиппу IV, которому он без стеснения посвятил около сотни стихов, составляющих похвальное слово. К счастью для Кеведо, это не имело последствий, а память о короле Педро вовсе не пострадала от таких строф: «Дон Педро Кастильский, такой храбрый и справедливый, — что он делал кроме того, что наказывал и карал?.. Спокойная и процветающая Кастилия может хвалить свое правительство, а камни Кандилехо — прославлять его справедливость… Несчастный церковник и счастливый сапожник воспевают благодеяния его суда… Если донна Бланка не смогла ни завоевать его, ни удержать его, почему он не мог обменять ее на другую?.. Ла Падилья была очень мила, а ее белые руки подали не один кинжал… Если он уничтожил Тельо, то только потому, что тот восстал против него, а убил Фадрика потому, что он должен был это сделать… Французский предатель, коварный рыцарь убил его. Эта трагедия произошла в Монтьеле, и сразу после его смерти народ начал его оплакивать».

Неужели нужно было, чтобы легенда о Поборнике Справедливости приобрела видимые очертания, чтобы о ней таким образом высказывался самый опасный памфлетист и самая недоброжелательная критика того времени? Или лучше предположить, что Кеведо, который только что отсидел четыре года в тюрьме за оскорбление его величества, очень хотел показать — не без некоторого лукавства, поскольку упоминание имени Нерона очень подозрительно — безупречную лояльность?

Но вполне может оказаться правдой и то, что автор стольких обидных памфлетов против церковников, грандов и самого графа-герцога, человек, часть из произведений которого сожгла инквизиция, действительно чувствовал некую тайную симпатию к королю Кастилии, погибшему от двойной неприязни аристократии и Церкви.

Когда литераторам попадается такой редкий персонаж, как Педро Жестокий, они очень быстро преступают границы, пересечь которые хотя бы благодаря фактам и датам не может самый несознательный историк. То, что у историка было всего лишь тенденцией или гипотезой, под пером поэта или драматурга легко становится вымыслом, преувеличением, фантазией. Любопытное предположение превращается в достоверный факт, неимоверный вздор — в благородство. И именно из такого скопления исторических ошибок и творческих взлетов литераторов рождаются легенды.

Под робкой защитой Гратиа-Деи и графа де ла Рока фигура Педро Жестокого стала бы всего лишь темой ученого спора. Но если Лопе де Вега или Кальдерон напишут пьесу и по-своему переработают его образ, парадокс достигнет вершины признанной истины. А толпе, естественно, гораздо ближе очарование театра, чем аргументы историков. Особенно если в пьесе отражается нацио-нальное самосознание, а зрителям обещают избавление от тягостных воспоминаний.

Таким образом, в течение ХVI-ХVII веков образ несчастного короля, создание которого было только не слишком удачным исполнением официального заказа и работой лишь нескольких писак, вскоре войдет в моду и будет встречен рукоплесканиями, объединив вокруг почти проигранного дела лучших драматических авторов того времени.

И самое любопытное в этой истории, что в то же самое время — как мы это видели, — когда лучшие испанские историки могли лишь одобрять хронику Айялы, она ушла в небытие и уступила место самым дерзким романам.

Великий Лопе де Вега посвятил не менее семи своих комедий и драм событиям, в которых король Педро играет существенную роль. Каким бы богатым ни было его театральное творчество (оно насчитывает более шестисот произведений), понятно, что, обращаясь так часто к образу одного и того же персонажа, знаменитый писатель поддался очевидному желанию ярко описать его черты.

Поэтому примечательно, что во всех этих пьесах Лопе осторожен в том, что касается отражения исторических фактов. С удивительной ловкостью он впутывает своего героя в воображаемые интриги, но умалчивает о его злодеяниях, ограничиваясь смутными намеками.

Он представляет его то как строгого судью, который умеет с достаточным основанием наказать или простить, то как влюбленного, который хочет справиться со своими чувствами и достойно положить им конец. Эти две черты характера, приписываемые им королю, сильно отличаются от жестокой правды. Одна появляется в «Дворянине из Иллескаса», которая, по мнению Менендеса-и-Пелайо, стала лучшей пьесой этого сборника, другая — в «Серебряной девочке», пьесе менее совершенной, но с тонким юмором.

В первой пьесе король Педро защищает скромную крестьянку от сеньора, который хочет ее соблазнить и дерзость которого король наказывает следующим образом: сначала инкогнито на дуэль, а затем, назвав свое имя, милостиво прощает. Здесь, как мы видим, все выдержано в версии «поборника справедливости»: защита слабых от сильных, рыцарская храбрость, заслуженное наказание и, наконец, милосердие. Когда король говорит злому дворянину, которого он держит в своих руках: «…Запомни, что короли из-за Божественного права, данного им, на посту сюзерена сильнее, чем обычные люди», — в этих словах явно сквозит главная мысль защитников Педро Жестокого: слепое уважение королевского звания и утверждение, что мнение народа не играет роли.

В «Серебряной девочке», где король — всего лишь несчастный любовник, или в «Угольщице», где он чуть было не влюбился в одну из своих незаконнорожденных сестер, происхождение которой ему неизвестно, тезис остается прежним: король есть король и не может поступать плохо…

По сути, пьесы Лопе представят нам скорее образ не Педро Жестокого, а некий безымянный обобщенный образ «доброго деспота». Однако драматург, чтобы чересчур не искажать исторической правды, почти всегда вставляет, как будто ненароком, в постановку такую деталь из жизни Педро, которая подтверждает, что автору все известно.

В «Дворянине из Иллескаса» появляется привидение церковника, которого Педро казнил и который упрекает его в жестокости. В «Серебряной девочке» арабский астролог предсказывает графу Трастамарскому — играющему в пьесе роль плохого мальчика — казнь Фадрика и трагедию при Монтьеле. Это не что иное, как истории о монахе из Нахеры и старике из Толедо, рассказанные Айялой.