Повседневная жизнь Фрейда и его пациентов - Лидия Флем Страница 35

В записях о рождении сыновей Фрейда осталась незаполненной одна графа – та, в которой указывается дата обрезания и имя человека, совершившего этот обряд. Трижды пустое место… правда, обрезание мальчикам мог сделать без всякого религиозного обряда кто-нибудь из многочисленных врачей-евреев, друзей семьи Фрейдов. Может быть, таким образом был достигнут компромисс между религиозностью Марты и атеизмом Шломо-Зигмунда? Трудно себе представить, что Фрейд мог отказаться от приобщения своих сыновей к еврейскому союзу, ведь сам он столько раз убеждал своих учеников в том, что их дети должны сохранить принадлежность к еврейской нации.

Выбор имен для его детей также не был произвольным. Можно сказать, он был предопределен многочисленными душевными привязанностями Фрейда. Так, дочкам он дал имена, естественно с согласия Марты, трех женщин из их ближайшего еврейского окружения. Сыновья же получили имена иноверцев: Жан-Мартин обязан своим именем Шарко, Эрнст – учителю Фрейда Брюкке, а Оливер – англичанину Кромвелю, благоволившему евреям.

Фрейд всегда пытался увидеть в своих друзьях и детях этакое возрождение душ покинувших этот мир людей, с которыми он общался в детстве. Может быть, за именами его детей вновь спрятался его умерший в младенчестве брат? Как объяснить, что первые буквы от имен Mathilde, Martin, Olivier, Sophie, (H)anna и Ernst образуют имя Moche, то есть Моисей? Не является ли это «очередным подтверждением исключительно еврейской мистики» Фрейда, ведь он как-то писал Юнгу о подобном совпадении? Он, который не раз уверял всех в том, что так же далек от мистики, как и от музыки… Не доказывает ли его собственный пример, что бессознательное не признает отрицания?

В памяти детей доктора Фрейда, как, впрочем, и их двоюродных братьев и сестер, их дедушка Якоб остался высоким широкоплечим мужчиной, добрым, всегда готовым рассказать анекдот, поблескивая огромными карими глазами, и часто читавшим Талмуд; а о бабушке Амалии они запомнили то, что она разговаривала на немецком вперемежку с идишем и готовила на Рождество и Новый год жареного гуся и засахаренные фрукты. В своих мемуарах Мартин описывал Амалию как женщину, наделенную колоссальной жизненной силой и вкусом к жизни, но лишенной терпения. В этом он видел проявление специфического характера уроженки Галиции. «Галицийские евреи, – писал он, – не обладали ни элегантностью, ни хорошими манерами, их женщины не были "дамами" в нашем понимании этого слова. Они были очень эмоциональными и легко отдавались во власть чувств. Но, несмотря на то, что во многих отношениях более цивилизованные народы могли смотреть на них как на грубых варваров, это была единственная народность, оказавшая сопротивление нацизму, и на развалинах Варшавы с немецкой армией сражались мужчины, принадлежавшие к одному народу с Амалией».

О своей бабушке Эммелине, матери Марты, Мартин писал, что она не была столь же сильной личностью, как Амалия, но тоже играла важную роль в своей семье: «Она исповедовала ортодоксальный иудаизм, соблюдала все религиозные обряды и ненавидела венскую веселость. Верная строгим законам ортодоксального иудаизма, она всегда носила scheitel [16]; это значило, что после замужества она принесла в жертву свои собственные волосы и ходила с двумя искусственными косами, туго уложенными на голове. Когда она приезжала к нам в гости и жила у нас в доме, то по субботам мы слышали, как она распевала еврейские молитвы тоненьким, но твердым и не лишенным мелодичности голоском. Парадокс заключался в том, что мы, члены еврейской семьи, были воспитаны в полном незнании еврейских обрядов, и поведение бабушки казалось нам странным».

Но так ли уж на самом деле плохо знали дети Фрейда иудейские религиозные обряды? А не связана ли эта «забывчивость» Мартина с его нежеланием подрывать авторитет отца, пользовавшегося славой крупного прогрессивного ученого? Из других источников нам известно, что каждый год вся семья собиралась в доме Якоба на празднование еврейской Пасхи. Несмотря на то, что Фрейд называл себя евреем-атеистом, далеким не только от религии своих предков, но и от любой другой религии, до сорока лет он принимал участие в пасхальной трапезе, на которой всегда главенствовал его отец, до старости сохранявший бодрость (он умер в 1896 г). По рассказам одной из его внучек, Якоб знал наизусть всю церемонию, и это произвело на девочку сильное впечатление. Будучи самой младшей за столом, именно она была удостоена чести задавать ритуальные вопросы типа «Чем эта ночь отличается от всех других ночей?».

Из верности отцу Мартин опустил в своих воспоминаниях эти интимные подробности повседневной жизни еврейской семьи. Однако на поставленный самому себе вопрос, видели ли окружающие в них, детях отца-еврея (а Марта, их мать, разве не была еврейкой?), евреев, он ответил довольно двусмысленно: «Наша внешность не была типично еврейской, но принять нас за баварца или австрийца было бы сложно. "Ваши дети так похожи на итальянцев", – сказала однажды нашей маме благовоспитанная немецкая дама…»

6 мая 1891 года, на свое тридцатипятилетие, Фрейд получил в подарок от отца семейную Библию, знакомую ему с детства книжку с картинками. Читал ли он ее своим детям? Рассматривали ли они ее украдкой? Никаких документальных свидетельств тому не осталось, а вот о настроении Якоба, в котором он пребывал, передавая сыну эту Библию, мы можем судить по дарственной надписи:

«Мой дорогой сын Шломо,

На седьмом году твоей жизни дух Господа снизошел к тебе (Книга Судей, 13, 25) и обратился к тебе с такими словами: "Иди, читай Мою книгу, Я написал ее, и в тебе забьют источники разума, знания и понимания". Вот она, эта книга книг, именно из нее мудрецы черпали свою мудрость, законодатели учились по ней законам и праву (Книга Чисел, 21, 18); ты увидел лик Всемогущего, ты услышал Его, ты попытался подняться ввысь и вдруг полетел на крыльях Разума (Книга Псалмов, 18, 11). Долгие годы эта книга была спрятана, подобно Десяти Заповедям, хранившимся в раке святого, но ко дню твоего тридцатипятилетия я заказал для нее новый кожаный переплет и обратился к ней со словами: "Забей, источник! Заведи для него песнь!" (Книга Чисел, 21, 17). И я принес эту книгу тебе на память, на память о любви.

От отца, любящего тебя безграничной любовью.

Якоб, сын рабби Ш. Фрейда. Столица Вена.

29 нисана 5651 года (6 мая 1891 г.)».

Этот символичный подарок и дарственная надпись на древнееврейском языке свидетельствовали о приверженности Якоба религии своих предков и о желании приобщить к ней своих потомков. Вступление в тридцать шестой год жизни традиционно считалось у евреев, живших в восточноевропейских странах, вступлением в пору зрелости. Посредством этого подарка Якоб давал понять сыну, что возлагает на него ответственность за их род и надеется, что тот будет достоин памяти деда, чье имя носил. Из четверых своих сыновей Якоб избрал своим духовным наследником Шломо-Зигмунда. И хотя он признавал, что сын уже добился некоторых успехов на интеллектуальном поприще, он напоминал ему, что хотел бы видеть, как тот «поднимется на крыльях Разума», овладев сокровищами их родной национальной культуры. На это его желание ясно указывало не только содержание дарственной надписи, но главным образом выбранный для нее язык – древнееврейский, на котором его сын не умел читать. Для Якоба Библия всегда была неиссякаемым источником примеров и ссылок, Фрейд же оценил ее значение лишь перед смертью. Он вообще постоянно подчеркивал свою религиозную необразованность, хотя знания его, без сомнения, были гораздо глубже, чем он показывал. Может быть, Якоб надеялся на то, что по примеру Людвига Филиппсона его сын возьмется за трактовку запретных тем, тем-табу, чтобы подчеркнуть глубину и богатство Священного Писания? Обращаясь на протяжении всей своей жизни к вопросам религии (чем старше он становился, тем чаще делал это) и сравнивая себя с Моисеем («забыв» при этом о патриархе патриархов Аврааме), не пытался ли Фрейд тем самым ответить на ожидания своего отца? Возможно, таким образом он по-своему развивал эмоционально-культурное течение умеренного реформированного иудаизма, в рамках которого был воспитан.