Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко Страница 36

Библиотекарь Левенсон, задыхаясь от неслыханной чести лицезреть сразу Мамина-Сибиряка и Куприна, о котором столько писали газеты, немедленно завела альбом почетных посетителей по образцу тетради в ялтинской лавке Синани. И первый же автограф оставил Александр Иванович:

Интересный автограф. Скорее растерянный, нежели боевой.

На этот раз Александр Иванович сменил гнев на милость и по отношению к фельдшеру Евсею Марковичу Аспизу. Счастье ведь делает нас великодушными, «...это уже был и не прошлогодний Куприн, — вспоминал Аспиз, — даже внешность его как будто изменилась. От прежней угрюмости и замкнутости не осталось следа. Перед нами был веселый, жизнерадостный, яркий, подвижной, общительный человек» [172].

И почти сразу на Куприна обрушилось еще одно счастье. Балаклавские власти, кланяясь и заискивая, предложили известному писателю участок земли на выгодных условиях. Чтобы, так сказать, осчастливил своим присутствием.

Участок в Балаклаве! Место, где будет Дом!

Оказалось, что по берегам бухты все уже распродано, но есть земля в балке Кефало-Вриси, что по пути к средневековой крепости. Куприн возликовал, вспомнив чеховский завет: мало чести тому, кто просто поддерживает в порядке возделанную до него землю; попробуйте-ка превратить пустырь в цветущий сад. А пустырь был выдающийся: голая скала, к которой прилепилась узенькая полоска выжженной солнцем земли. Зато вид на древние башни, а воздух...

Аспиз вспоминал, что участок был огромный: четыре десятины (то есть более 400 соток). Купчая была оформлена на имя Марии Карловны, и Куприн забыл обо всем. О том, что он новый «буревестник», что на набережной нужно «играть в писателя», что нужно вообще-то что-то писать. Он утонул в заботах о своей земле; мотался по Крыму в поисках саженцев, бредил планом дома.

Решено: он вообще сюда переедет. Будет с местными греками-пиратами рыбу ловить. Куприн сделал все для того, чтобы сосед Коля Констанди разрешил ему быть пайщиком и вторым гребцом на его баркасе «Светлана». Море — не шутки, кого попало туда не берут. Нужны железные нервы, выносливость, физическая сила, умение работать в спайке. И совершенно конкретные знания и навыки. Куприн вызубрил имена ветров, типы морских узлов, крючков и крюков, как ставить парус, как выбирать якорь. А уж местные обычаи и суеверия руки просто чесались записать: «...нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастие; спаси Бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: “Куда?” За такой вопрос бьют» («Господня рыба», 1907).

Однажды Коля Констанди популярно объяснил ему, почему нельзя спрашивать рыбака, куда он собирается и где будет ставить сети. «Никогда не спрашивайте моряка, куда он идет. Пойдет он туда, куда захотят судьба и погода. Может быть, в Одест, на Тендровскую косу, а если подымется Трамонтана, то, пожалуй, унесет в Трапезунд или Анатолию, а может и так случиться, что вот, как я есть, в кожаных рыбачьих сапогах, придется мне пойти на морское дно, рыб кормить» («Колесо времени», 1929). Вряд ли Коля сказал так красиво, но суть Куприн запомнил на всю жизнь.

Он очень хотел стать здесь своим, упоенно интересовался балаклавским бытом. Он растрогался, узнав от того же Коли, что у любого судна, не важно, лодки или броненосца, есть душа. Поэтому в местном храме под куполом на ниточках висят модели корабликов, точные копии тех, что погибли в море. Через несколько лет, оказавшись в Марселе, Куприн увидит в тамошних морских костелах такие же, узнает, что их называют «экс-вото», и живо вспомнит Балаклаву.

Так он и мотался по городку — в кепке, куртке, пропахшей рыбой и облепленной чешуей, с истертыми в кровь пальцами, исцарапанный, но счастливый. Все кричало о том, что он станет балаклавским Гланом. Он уже убедил Колю Констанди выкрасить его баркас белой краской, а бортик — золотой. Как у яхты «Bel ami» Мопассана. И он мог уже выдохнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Но за все приходится платить, и те же силы, что возвели его на вершину Олимпа, потребуют в жертву обретенный рай — Балаклаву. (Этой причинно-следственной связи наш герой почему-то никогда не поймет.)

На дворе был октябрь 1905 года, и писателю пришлось вспомнить о том, что он «буревестник». Газеты принесли телеграммы о начале забастовки в Москве, а затем и в Петербурге: остановились железные дороги и городской транспорт, закрылись почта, телеграф и магазины. В Севастополе внешне было спокойно, однако местные революционные организации готовились в любой момент вступить в игру. Они-то и пригласили Куприна почитать на благотворительном вечере что-нибудь из «Поединка». Назначили дату: 14 октября. Аспиз рассказывал, что вечер был организован якобы с целью сбора средств «в пользу бедных студентов», а на самом деле часть денег шла «на революцию». Для прикрытия пригласили отставного генерал-майора Павла Дмитриевича Лескевича, общественника, либерала, главу Народного дома. Его использовали втемную: потом окажется, что он не представлял, кто такой Куприн и о чем его «Поединок».

Думаем, что дата была выбрана не случайная. На следующий день, 15 октября, был назначен армейский призыв. Его планировалось сорвать уже накануне, и Куприн с пацифистской пропагандой оказался как нельзя кстати. В Балаклаву за ним прислали экипаж, и он с женой и Аспизом прибыл к зимнему зданию Городского собрания. В зале было много взвинченной молодежи, но много и военных, пришедших из уважения лично к Лескевичу. Александр Иванович выступал последним, после концертной программы, поэтому сидел за кулисами. Сюда-то, по словам Аспиза, к нему явился какой-то офицер и стал хвалить «Поединок». Когда он ушел, Куприн долго смотрел ему вслед и проронил: «Какой-то удивительный, чудесный офицер» [173]. Когда вскоре писатель увидел в газетах портрет Петра Петровича Шмидта, идейного вдохновителя революционных событий в Севастополе, то узнал этого «чудесного офицера» [18*].