Дневник. 1901-1921 - Корней Чуковский Страница 36

Жил-был штрейхбрехер молодой*,Жила-была с-р.И полюбила всей душойШтрейхбрехера с-р.Твердит рассудок ей одно:Штрейхбрехеру бойкот.А в сердце девушки давноАмнистия цветет.О, страсти власть! О, власть Эрота!Что пред тобою власть бойкота!Цвела весна, и, как цветник,Весь мир благоухал.И меньшевик, и большевикДушою расцветал.Средь черносотенных ночейСбирался митинг звезд…О, провокатор соловей!О, агитатор дрозд!И не слышно в журчаньи ручьев беззаботныхНичего о страданьи рабов безработных.

Плохо, по-моему. Нужно переделать совершенно. Черносотенные ночи – это не того. Дрозд здесь ни при чем. Не лучше ли так:

О, провокатор соловей!О, агитатор дрозд!О, средь лазоревых полейВесенний митинг звезд!О, если б журчанье ручьев беззаботныхВоспело (Нам пело) страданье рабов безработных!И взгромоздяся на сосну,О, если б ворон рек:Читайте «Невскую Волну»,Долой «XX Век».

Несамостоятельность М. Б-ны вызывает во мне негодование. Стоит мне с ней поссориться – она не идет обедать. Сегодня у нее были деньги, я расстался с нею, и она, чтобы наказать меня, морит себя голодом. Пришла, ест хлеб. Смотрит на меня так, будто я виноват в ее голоде.

14 мая. Сегодня наверное убедился, что амнистии не будет. Значит, самое большее через 2 недели – меня посадят в крепость. Стихотворение закончу так:

О, зоркий месяц – соглядатайЧеты, любовию объятой!Поверь вещанию весны,Прекрасная с-р:Весенней ночью все равны —Штрейхбрехер и с-р.Весенней ночью все равны —Штрейхбрехер и с-р…И поддалась речам весныПрекрасная с-р.О, страсти власть! О, власть Эрота!Что пред тобою власть бойкота!

18 мая. Читаю Менгера. Нарочито социалистическая точка зрения. Много произвольного. Его теория совести. По-моему, совесть есть отражение былых социальных соотношений, ставших уже иррациональными, но продолжающими мнить себя абсолютными. Отсюда оптический обман, по которому кажется, что совесть нечто трансцендентальное, могущее побороть всякого Разумихина*. В конце-то концов Разумихин прав, но он упрощает действительность. (Менгер, 17 стр.)

29 мая. Эту неделю мы благодушествовали: я продал стихи в «Ниву» и в «Народный Вестник», отовсюду получил деньгу*. Теперь у Струве моя заметка о Горьком. Если пойдет, я получаю рублей 30. В «Вестнике Европы» моя заметка о Чюминой. Хочу продать издателю свою статью о Уоте Уитмане*.

Вчера была у нас Рая Лемберк – весь вечер.

31 мая. Сегодня утром написал два сонета для «Нивы». Потом пошел отдать Рае зонтик, Косоротову книжку, встретился с Осиповым, застрял. Был в Думе, виделся с Румановым и Сашкой Поляковым. Послал письма Луговому и в Комиссию по амнистии, хочу лекцию о Уитмане читать. Вечером были у нас Лемберки – и мы до часу ели клубнику, пили чай и вспоминали детство. Сегодня в последний раз я работал в Публичной библиотеке: она закрылась на два месяца.

4 июня. Маша именинница. Я с Натальей Никитишной сложились и купили ей коробку шоколаду. Мой «Штрейхбрехер» не пошел в «Адской Почте». Зато в «Ниве» за этот месяц принято 5 моих стихотворений – и, благодаря им, мог работать над Уитманом. Спасибо им, дорогие!

Из благодарности к ним воспроизвожу их здесь*:

Из ТеннисонаОпочившего воина к ней принесли,Но она не сказала ни слова.И подруги ее говорили вдали,Что могила и ей роковая готова,Если слез ее очи обресть не могли.И негромко они поминали его:Почивающий воин был нежным супругом,Был он недругом смелым и сладостным другом,И негромко они восхваляли его,Но она не сказала о нем ничего.И подруга ее к мертвецу подошлаИ покрова откинула ткани.И стальное забрало с немого челаПред очами ее молчаливо сняла,Но она благодарных рыданийВ душе обрести не могла.Ее сын улыбался видениям сна.И малютку нежданно узрела она.И, как вешние грозы, веселые грозы,Набежали, нахлынули светлые слезы,И, рыдая, пред телом упала она.

5 июня. Не могу ничего сочинить – даже таких скверных, кривых стихуль, как вышеприведенные. День совершенно пустой. Денег ни копейки, в голове ни одной мысли. Ни одной надежды. Никого не хочу знать. Остановка. Даже книжного дурмана не хочется. Нужно где-нибудь достать 10–15 р. и уехать к Луговому. Потом захочется возвратиться и… работать – без конца. Но где достать? Но как достать? Буду разве писать о Розанове.

Книжка Розанова очень талантливая. Чтобы написать такую талантливую книжку, Розанов должен был многого не знать, многого не понимать. Какая бы ценность была в стихах Лукреция, если бы он знал теорию Дарвина? «Солидные» революционеры, «революционных дел мастера» отвернутся от философских и психологических толкований Розанова – раньше всего потому, что солидные люди терпеть не могут философии, а во-вторых, потому что Розанов – посторонний. Человек подошел к кучке народа. Что здесь случилось? Убийство. Лежит убитая женщина, неподвижная, в кровяном ручье, а подле нее убийца с ножом. – Тут нужно доктора – не спасет ли он убитую, тут нужно здоровых, смелых людей – связать убийцу, обезоружить, не убил бы еще кого. И вдруг является Розанов, суется в толпу, мешает всем и нашептывает:

– Погодите, я объясню вам психологию убийцы; погодите, вы ничего не понимаете, он заносит нож – по таким-то и таким-то мотивам, он убегает от нас по таким-то и таким-то причинам.

Объяснения, может быть, и хороши, но только зачем же мешать ими доктору? – Каждая минута дорога. Доктора отвлечешь от работы и т. д. В участке разберут.

Розанов – посторонний. Разные посторонние бывают. Иной посторонний из окна глядел – сверху, все происшествие видел. Такому «со стороны видней» и понятней. А другой посторонний подошел к вам: а что здесь случилось, господа?

Г. Розанов, несомненно, именно такой посторонний. Он подошел к революции, когда она разыгралась уже вовсю (до тех пор он не замечал ее). Подошел к ней: что здесь случилось? Ему стали объяснять. Но он «мечтатель», «визионер», «самодум», человек из подполья. Недаром у него были статьи «В своем углу». Вся сила Розанова в том, что он никого и ничего не умеет слушать, никого и ничего не умеет понять. Ему объясняли, он не слушал и выдумал свое. Это свое совпало с Марксом (отчеркнутые страницы) – он и не знал этого, и отсюда та странная (вечная у Розанова) смесь хлестаковской поверхностности с глубинами Достоевского – не будь у Розанова Хлестакова, не было бы и Достоевского.