Вся моя жизнь - Джейн Фонда Страница 37

Как ни странно, в Париже я чувствовала себя больше американкой, чем когда-либо прежде. Лишь вдали от своей родины я смогла глубже осознать, в чем мы другие и что это значит – быть гражданином США. Во Франции – да и в других европейских странах, как я поняла позднее, – классовые различия определены гораздо четче. Границы между буржуа, аристократами и пролетариями нарушаются крайне редко. Твоя судьба зависит от твоего происхождения. В США социальные прослойки лучше перемешивались, особенно в пятидесятых годах. В наши дни растет слой потомственной элиты, экономическое неравенство становится более заметным, и простому человеку не так легко самому построить свою жизнь, но если у него есть хотя бы крепкое здоровье и образование, если родители морально поддерживают его и если ему улыбнется удача, он сможет это сделать. Я думаю, наши выдающиеся энергичность и оптимизм объясняются именно классовой гибкостью и редкостной политической стабильностью. Если бы все американцы в начале шестидесятых могли взглянуть на свою страну из-за океана!

Для американцев во Франции это был чудесный период. В годы президентства Эйзенхауэра французы считали нас серыми и слишком шумными, “противными американцами”. Когда же в Белом доме поселились президент Кеннеди с женой Джеки, всё изменилось. Супруги Кеннеди обеспечили нам уважение других народов, и их популярность пошла на руку американцам в Париже.

22 ноября я вошла в холл своего отеля после дневных съемок у Клемана. У стойки администратора говорил по телефону американский актер Кир Дулли. Его лицо посерело. “В Кеннеди стреляли, говорят, он убит”, – сказал он мне. Мы глядели друг на друга. Потрясенная, я села на диван в ожидании подробностей. Журналист, который хотел взять у меня интервью для французского журнала о кино Cahiers du Cinéma, спросил, не лучше ли ему прийти позже. “Нет, – ответила я. – Мне надо с кем-нибудь поговорить”.

Мы поднялись ко мне в номер, без особого энтузиазма попытались побеседовать, но оставили эти попытки.

Позвонила Симона. Плача, она сказала, что я не должна в эту ночь оставаться одна, и предложила мне приехать к ним. Сидя у Симоны и Ива с их друзьями, я поняла в ту ночь, что они переживают гибель Кеннеди как собственное горе, им тоже трудно поверить в такую ужасную, непоправимую беду. Для меня всё кончилось. Привычный, основанный на законности мир, в котором я выросла, рухнул. И худшее было впереди – мне еще предстояло потерять Бобби и Мартина [24].

Я приехала во Францию работать, хотя на то были и причины более личного характера. Я надеялась здесь услышать собственный голос, понять, кто я есть, – на самый крайний случай найти более интересную личность, чем та, в которой я воплотилась дома.

В итоге я осталась во Франции на шесть лет. Мужчина, мастер по шлифовке женской личности, направил меня по новому пути – по пути имитации женственности.

Мы шли за его гробом по узким, цвета охры улицам старого Сен-Тропе, держась за руки, – Брижит Бардо, Аннетт Стройберг, Катрин Шнайдер, Мари-Кристин Барро и я. Из всех жен и сожительниц Вадима отсутствовали только Катрин Денёв и Энн Бидерман. Впереди шли наша тридцатидвухлетняя дочь Ванесса Вадим с маленьким сыном Малкольмом на руках и ее единокровный брат Ваня, сын Вадима и Катрин Шнайдер. Улицы заполонили его поклонники, старые друзья и те, кто пришел просто отдать ему дань уважения. Второй месяц длилось новое тысячелетие. Катрин Шнайдер, на которой он женился после меня, организовала поминальную службу в небольшой протестантской церкви. Священник-шотландец произнес печальную проповедь по-французски с сильным шотландским акцентом. Странная и сложная композиция. Посреди пафосной речи в духе классической греческой трагедии, которую произнесла вдова Вадима Мари-Кристин Барро, племянница знаменитого французского актера Жана-Луи Барро и кинозвезда, сыгравшая главную роль в фильме “Кузен, кузина”, внук Вадима Малкольм громко пукнул, чем развеселил своих соседей, – да и сам Вадим наверняка оценил бы этот эпизод. Он всегда был готов посмеяться, особенно в торжественных случаях.

Выйдя из церкви, мы с удивлением обнаружили трех русских скрипачей в полном траурном облачении, которые пристроились за гробом и заиграли напевную славянскую мелодию. Этот сюрприз нам приготовила Брижит. По-моему, прекрасно, что в такой день она решила таким способом напомнить нам о русских корнях Вадима. Мы забросали дорогу к кладбищу веточками мимозы и, подходя к гробу, чтобы попрощаться в последний раз, тоже клали мимозу.

Мы с Вадимом провели в Сен-Тропе много счастливых дней, и всякий раз, возвращаясь на его изысканном катере в гавань после вылазки на островной пикник или катанья на водных лыжах, мы смотрели вверх и на самом краю горного уступа видели то самое старинное кладбище, “город мертвых”, как называла его наша дочь. Однажды Ванесса – ей было лет пять – гуляла с папой по дороге, пролегающей над кладбищем. Она остановилась, посмотрела на высокие, замшелые надгробья и принялась расспрашивать отца о смерти и бессмертии души. Вадим написал об этом в автобиографии, которую он называл “Мемуары дьявола”:

В общем и целом она думала, что какое– то существование после смерти возможно, но боялась, что нет такого места, где мы все могли бы встретиться. Лицо ее посмурнело, по щекам тихо покатились слезы. Потом она вдруг воспряла духом.

– Мы должны умереть одновременно, – сказала она.

Этого я ей обещать не мог, но дал слово, что постараюсь дожить до глубокой старости и подождать ее.

Их всегда связывали глубокие, эмоциональные отношения. Когда он умирал, Ванесса была рядом, ее голова лежала у него на груди. Он дожил до того времени, когда она стала эффектной женщиной, и успел пообщаться с внуком, которого считал Буддой.

После похорон мы поехали к Катрин Шнайдер, выпили вместе, поболтали, посмеялись над тем, насколько всё это было в его духе – мы, его женщины, по-дружески обсуждаем, за что мы его любили. Но почему мы ушли от него, не было сказано ни слова. Перечитывая его книгу “Бардо, Денёв, Фонда”, я нашла одну фразу из какого-то интервью Катрин Денёв, пожалуй, близкую к истине: “Не знаю, может, это он сам нас бросал. Понимаете, можно уйти, своими действиями вынудив уйти другого”.

Его полное имя было Роже Вадим Племянников, и в течение нескольких лет в моем паспорте значилось “Джейн Фонда Племянников”. Эта фамилия якобы восходила к племянникам Чингисхана, великого монгольского завоевателя. Видимо, от них мои дочь и внук унаследовали необычный разрез глаз. Во Франции полагается давать ребенку официально зарегистрированное первое имя. Поэтому за ним закрепилось имя Роже, хотя близкие звали его Вадимом.

Годы становления его личности пришлись на нацистскую оккупацию, что не могло не отразиться на его характере. В книге “Бардо, Денёв, Фонда” он писал о лицемерии политиков и коллаборационизме священников, свидетелем чему он был, а также о героях:

В шестнадцать лет я твердо решил взять от жизни всё самое лучшее. Удовольствия. Море, природу, спорт, “феррари”, друзей и приятелей, искусство, хмельные ночи, женскую красоту, презрительное, наплевательское отношение к общественному мнению. Свои идеи я перенес и на политику – я либерал и не выношу слов “фанатизм” и “нетерпимость”. Я верил в человека как личность, но потерял веру в человечество вообще.