Александр Беляев - Зеев Бар-Селла Страница 37

Увы, свободы приходится вновь завоевывать!» [170]

Статья напечатана 22 декабря 1917 года по новому стилю. А 18 января 1918 года в Петрограде открылось Учредительное собрание.

Председателем выбрали Виктора Михайловича Чернова, эсеровского вождя. Того самого, что грозил большевикам вспомнить старые методы борьбы, иначе говоря — пугал террором. Заседали всю ночь, а утром узнали, что караул устал. Разошлись по домам. А когда вернулись, увидели на двери замок. Нерушимость замка охраняли пулеметчики и две пушки.

Депутаты обиделись, но от шумного протеста воздержались: вспомнили, что демонстрацию рабочих и служащих в поддержку Учредительного собрания большевики вчера расстреляли. 19 демонстрантов погибли.

Плохим пророком оказался Беляев — считал действующими лицами политические трупы (Керенский) и полутрупы (Чернов с Церетели), возлагал на них надежды и обрушивал бич сатиры… И фельетонная легкость обвинений нимало не соответствовала тому, что уже творилось на самом деле.

Выскажем свое неудовольствие Беляевым и… задумаемся. Ведь фантазией он обделен не был… Но, быть может, сама невозможность для него осознать то, что происходит, ярче всего свидетельствует о немыслимости происходящего для вменяемого человека?!

Ну, ладно — то было далеко, в Петрограде… А что в Ялте, в Крыму… 8 января 1918 года в Ялту из Севастополя прибыл эсминец «Гаджибей» и высадил десант. Десант, при поддержке авиации (гидросамолеты), вступил в бой. С кем?

Дело в том, что признанной власти тогда в Крыму не было: в Симферополе заседал совет, в Бахчисарае — курултай, Севастополь объявил себя «южным Кронштадтом»… И никто никому не подчинялся! Но оружие было у всех. Вот с воинством курултая — татарским эскадроном — матросы и сражались. А поскольку татары упорно сопротивлялись, пришлось звать на подмогу еще два эсминца — «Керчь» с «Дионисием».

Корреспондент «Петроградского эха» писал:

«На улицах форменная война: дерутся на штыках, валяются трупы, течет кровь. Начался разгром города» [171].

Из Симферополя картина виделась куда прозаичнее:

«Высадившиеся в Ялте матросы и хулиганы разогнали и навели страх не только на жителей города, но и на жителей окрестных деревень.

Старики, женщины и дети принуждены были холодные и голодные ночевать в поле.

Для действий против большевиков из Симферополя в ночь на 10 января на автомобилях отправлена особо дисциплинированная часть в составе одной роты. Отряд… прибыл на место, соединился с мусульманскими войсками и совместно с ними двинулся на большевиков.

Большевики, видя свою неорганизованность и бессилие, выслали парламентеров, которым было предъявлено требование немедленно же сдать оружие, находившееся на руках у большевиков. После недолгого колебания большевики приступили к сдаче оружия. Между прочим, большевиками сданы два бронированных автомобиля, неизвестно откуда ими добытые.

Татарские войска вступают в город» [172].

Так оно, наверное, все и было: в Ялту матросы приплыли не воевать (войск в городе не было), а грабить и безобразить. И получив за свои художества по мордам, матросы призвали на помощь еще два эсминца и зачистили Ялту снарядами…

Засим победители занялись расстрелами. Убивали с видом на море — на главном молу.

Через полгода об этом стихами расскажет юный Владимир Набоков:

ЯЛТИНСКИЙ МОЛ

В ту ночь приснилось мне, что я на дне морском… Мне был отраден мрак безмолвный; Бродил я ощупью, и волны, И солнце, и земля казались дальним сном. Я глубиной желал упиться И в сумраке навек забыться, Чтоб вечность обмануть. Вдруг побелел песок, И я заметил, негодуя, Что понемногу вверх иду я, И понял я тогда, что берег недалек. Хотелось мне назад вернуться, Закрыть глаза и захлебнуться; На дно покатое хотелось мне упасть И медленно скользить обратно В глухую мглу, но непонятно Меня влекла вперед неведомая власть. И вот вода светлее стала, Поголубела, замерцала… Остановился я: послышался мне гул; Он поднимался из-за края Широкой ямы; замирая, Я к ней приблизился, и голову нагнул, И вдруг сорвался… Миг ужасный! Стоял я пред толпой неясной: Я видел: двигались в мерцающих лучах Полу-скелеты, полу-люди, У них просвечивали груди, И плоть лохмотьями висела на костях, То мертвецы по виду были И все ж ходили, говорили, И все же тайная в них жизнь еще была. Они о чем-то совещались, И то кричали, то шептались: Гром падающих скал, хруст битого стекла… Я изумлен был несказанно. Вдруг вышел из толпы туманной И подошел ко мне один из мертвецов. Вопрос я задал боязливый, Он поклонился молчаливо, И в этот миг затих шум странных голосов… «Мы судим…» — он сказал сурово. «Мы судим…» — повторил он снова, И подхватили все, суставами звеня: «Мы многих судим, строго судим. Мы ничего не позабудем!» — «Но где ж преступники?» — спросил я. На меня взглянул мертвец и усмехнулся, Потом к собратьям обернулся И поднял с трепетом костлявый палец ввысь. И точно сучья в темной чаще, Грозой взметенные летящей, — Все руки черные и четкие взвились, И, угрожая, задрожали, И с резким лязгом вновь упали… Тогда воскликнул он: «Преступники — вон там, На берегу страны любимой, По воле их на дно сошли мы В кровавом зареве, разлитом по волнам. Но здесь мы судим, строго судим И ничего не позабудем… Итак, друзья, итак, что скажете в ответ, Как мните вы, виновны?» И стоглагольный, жуткий, ровный, В ответ пронесся гул: «Им оправданья нет!» [173]

Впрочем, и противник оказался не более приличен: выбитые из Ялты татарские кавалеристы принялись за истребление местных греков…