Михаил Анчаров. Писатель, бард, художник, драматург - Виктор Юровский Страница 37

В шапку бросила пятачок.

Я засыпан людской порошею,

Я мечусь из краев в края.

Эй, смотри, пропаду, хорошая,

Недогадливая моя!

Это, безусловно, отличный итог раннего (военного) периода песенного творчества Михаила Леонидовича. В тетради с автографами сохранились еще две строфы, которые Анчаров никогда не исполнял:

Между строфами 4 и 5:

Сколько б жизнь ни трясла за шиворот

По ухабам и по годам,

Все равно я своей души ворот

Равнодушно закрыть не дам.

Между строфами 9 и 10:

Попытайся на память одеть замок —

Пустяки! Не суметь ничуть!

Не забудешь ты взгляд и голос мой!

Так и будет — я так хочу!

А первоначальная редакция прозаической вставки речитативом была такой:

«… он сказал, что просто невежливо отрывать человека от размышлений и что, кроме того, он работник центра и поэтому смешно обращаться к нему по поводу каких-то там окраин, т. к. это вовсе не входит в сферу его компетентности».

Окончательный (исполняемый) вариант следует признать более цельным и законченным.

С поэтической точки зрения Анчаров в этой песне также существенно вырос. В сравнении с первой «Песней о моем друге-художнике» этот текст значительно ярче, богаче образно. Настроение лирического героя, от лица которого ведется повествование, здесь предвосхищает атмосферу «поколенческих» песен, которые Анчаров напишет через два десятилетия, — «Большой апрельской баллады» и других. Можно сказать, что словами:

…Жили мы на щербатых улицах,

Но весь мир был у наших ног.

Не унять нам ночами дрожь никак.

И у книг подсмотрев концы,

Мы по жизни брели — безбожники,

Мушкетеры и сорванцы.

В каждом жил с ветерком повенчанный

Непоседливый человек.

Нас без слез покидали женщины,

А забыть не могли вовек…

выражена общая интонация всего дальнейшего анчаровского творчества, и песенного, и прозаического. Песня стала этаким своеобразным эпиграфом к тому, что напишет и споет Анчаров потом, когда война уйдет в прошлое.

И эти стихи Галина Аграновская назовет в своих воспоминаниях «слабыми»! Однако Галина Федоровна, которая вращалась в поэтических кругах, «избалованная песнями и романсами на великолепные стихи, которые пел муж», все-таки признается, что «не услышала (выделено нами — авт.), какой слабый стих у этой песни. Заворожила мелодия, энергетика голоса, манера петь» (Аграновская, 2003). Действительно, у авторской песни есть давно подмеченный синкретизм: недостатки стиха скрадываются музыкой и манерой исполнения. Американский писатель и филолог Патрик Ротфусс излагает ту же мысль следующим образом: «…поэт — это музыкант, который не может петь. Словам приходится искать разум человека, прежде чем они смогут коснуться его сердца, а умы людей — прискорбно маленькие мишени. Музыка трогает сердца напрямую — не важно, насколько мал или неподатлив ум слушающего». Достаточно вспомнить многие действительно «слабые» стихи Визбора или Клячкина, образующие тем не менее прекрасные песни. Иногда бывает и наоборот: когда отличные стихи скрадывают недостатки по музыкальной части (для примера можно привести некоторые произведения Городницкого или Галича). И тем не менее текст анчаровской песни «Сорок первый» представляет собой стихи отнюдь не «слабые»: неопытные, незрелые, с явным отсутствием школы — может быть, но ни в коем случае не слабые!

К концу 1945 года относится «Вторая песенка о моем друге» (в тетради с автографами она датируется 25 декабря). Вот здесь стихи действительно можно назвать слабыми и даже ученическими:

Что пережил он, то не сможет даже

Изобразить ни слово, ни перо.

Кто на него посмотрит, сразу скажет:

Обстрелян парень вдоль и поперек.

Ведь он прошел военную судьбину,

Едва цела осталась голова.

Он прошагал от Вены до Харбина

И всех жаргонов выучил слова.

Когда ж мой друг домой к себе вернется,

Где жизнь давно идет на старый лад,

Любимый город другу улыбнется —

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

Песня слишком явно написана «на тему», и здесь не видно отмеченных А. В. Кулагиным «панорамности» и «впечатленизма» (напомним, что последнее — буквально переведенный Анчаровым термин «импрессионизм», см. главу 1) — основных достоинств анчаровской песенной поэзии. Анчаров, кстати, эту песню потом исполнял крайне редко, фонограммы этой песни не сохранилось, а текст в «Сочинениях» (Сочинения, 2001) напечатан по автографу из упоминавшейся рукописной тетради и позже был им надиктован по памяти (Беседа, 1986). Тогда же Анчаров говорил, что песня с Юрием Ракино не связана:

«Когда я затеял песню “Что пережил он, то не сможет даже…”, то к Юрию Ракино это уже не имело никакого отношения, а было как бы продолжением, второй песней о моем друге-художнике. Это уже была чисто собирательная песня, потому что в ней я уже участвовал. Правда, в первой я тоже участвовал, как один из прототипов. Вторая песня написана в то время, когда уже закончилась война, это уже в Маньчжурии.

Это я написал, когда еще не вернулся оттуда, но я думал, что Юрка Ракино вернется, а он так и не вернулся… А кончается песня цитатой из всем известной песни “Любимый город”, потому что эта песня была тогда у всех на слуху. Это из кинофильма “Истребители”, пел ее Бернес [65]. Это была одна из самых первых человечных песен, таких негромких…»

Отметим эти слова — «одна из первых человечных песен». В войну произошел странный и в рамках сталинской идеологии не вполне объяснимый разворот официальной песенной культуры от бодряческих оптимистических («Нам песня строить и жить помогает…», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…») и патриотических («Вставай, страна огромная…») маршей к глубоко лирическим песням Фатьянова и Соловьева-Седого («На солнечной поляночке…», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат»), А. Новикова («Смуглянка-молдаванка») и других композиторов и поэтов, песням в исполнении Марка Бернеса, Клавдии Шульженко, Леонида Утесова… В этих песнях, в отличие от большинства тогдашних произведений, слова часто играли доминирующую роль, а многие тексты писали лучшие поэты того времени.

В интервью 1984 года Анчаров говорит об этом так (Интервью, 1984):

«Ведь в войну и лирический романс смотрелся как вызов всей обстановке. Вы знаете, что Суркову за “Землянку” [66] попало. Это сейчас она считается классикой, символом войны, а тогда попало попросту: что это — какие-то мелкие чувства…