Гвардейское столетие - Александр Бушков Страница 37

С императором-подельником, как видим, не церемонились – говорить открыто, в Английском клубе, средоточии знати, зная, что какая-нибудь добрая душа моментально передаст это императору… Аргамаков прекрасно понимал, что император не рискнет даже нахмуриться… Он ведь повязан кровью!

О, разумеется, Александр, обсуждая с заговорщиками детали, проникновенно вещал, что ни один волос-де не должен упасть с головы отца… Лицемерил, стервец! Он был лицемером высочайшего пошиба – об этом столько свидетельств…

Не все это, правда, просекали. Державин вспоминал: «Трое ходили тогда (сразу после убийства Павла. – А. Б.) с конституциями в кармане – речистый Державин, князь Платон Зубов со своим изобретением и граф Н. П. Панин с конституцией английскою, переделанною на русские нравы и обычаи. Новосильцеву стоило тогда большого труда наблюдать за царем, чтобы не подписать которого-либо из проектов; который же из проектов был глупее, трудно описать; все три были равно бестолковы».

Наивные Державин и Новосильцев! За Александром вовсе не было нужды «наблюдать» – он и не собирался вводить конституций по чьему бы то ни было прожекту… Это в молодости он в переписке со своим швейцарским учителем Лагарпом яростно высказывался в защиту республиканского правления и крайне отрицательно отзывался о монархическом строе. Это в молодости он, посетив Англию, очаровал англичан обещанием непременно «учредить у себя оппозицию». Вступив на окровавленный трон, он все эти «грешки молодости» забросил в дальний угол…

Лицемером он был со всеми – сначала преспокойно кинул главарей мятежа, рассчитывавших на награды, почести и возвышение (иначе зачем было огород городить?) Пален и Беннигсен очень быстро оказались в отставке и были удалены от двора. Когда они поняли, кто кого цинично использовал и выкинул, было уже поздно… Потом какое-то время поддакивал своему «кружку молодых друзей» (тот же Чарторыйский, Новосильцев и прочие), поддерживая у них убеждение, будто вот-вот они с императором во главе развернут обширнейшие, просвещенные реформы. Дело кончилось пшиком. Никаких мало-мальски значительных реформ не последовало. «Молодые друзья», отодвинутые от рычагов власти, уныло сплетничали по углам… Поручив Сперанскому начать реформы, Александр очень быстро навесил на него букет обвинений, напоминающий процессы XX века (враг народа, французский шпиён…) и отправил в ссылку.

Все царствование Александра – удивительно бесцветное, пустомельное, какое-то нескладное. Оно полностью укладывается, как в футляр, в презрительные строки Пушкина:

Властитель слабый и лукавый,

плешивый щеголь, враг труда,

нечаянно пригретый славой,

над нами царствовал тогда…

Тут уж – ни убавить, ни прибавить. Царствование было нелепое и неказистое, как огородное соломенное чучелко, на которое напялили раззолоченный придворный мундир…

То ли конституции ему хотелось, то ли севрюжинки с хреном. Порой его бросало в мистику – и тогда возле императора возникала знаменитая баронесса Крюденер со свитой своих юродивых, тогда выходил журнал «Столп Сиона». Этот печатный орган (не имевший никакого отношения ни к палестинской горе Сион, ни к сионизму, ни вообще к евреям) обрел сомнительную славу первого в нашей стране оккультного, эзотерического издания – эмбриона ныне бушующего мутного потока…

При нем случилась Отечественная война – и он, как лицо номер один в государстве, автоматически приобрел лавры победителя Наполеона, зачем-то ввязавшись в поход до Парижа, от чего его предостерегали со всех сторон умные военные и политики. Тогда-то он и стал «нечаянно пригретым славой»… А попутно слицемерил перед крестьянами: крестьянство всерьез ждало после войны освобождения от крепостной неволи, но «плешивый щеголь» отделался знаменитой строчкой в манифесте: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от Бога».

И он, и Константин всю жизнь пребывали в непрестанном страхе, ставшем прямо-таки частью натуры. Общеизвестно замечание Александра на доклад об обнаружившихся в армии тайных обществах: «Не мне их судить». Он и в самом деле был не вправе, потому что над ним тяготел один из самых тяжких на земле грехов: грех цареубийства.

В 1804 г. его страшно унизил Наполеон – в знаменитом некогда деле герцога Энгиенского. Англия тогда готовила заговор с целью свержения и убийства Бонапарта. Наполеоновская тайная полиция заподозрила, что заговор этот составлен в пользу юного члена французского королевского дома герцога Энгиенского (как было установлено позже – совершенно безосновательно). Герцог, сын герцога Бурбонского и внук принца Конде, мирно обитал у самой границы с Францией во владениях курфюрста Баденского…

Наполеон никогда не делал культа из международного права. По его приказу отряд конных жандармов на полном галопе влетел на суверенную баденскую территорию, герцога Энгиенского захватили и привезли в Париж, где, не утруждаясь даже пародией на заседание суда, поставили к стенке и расстреляли.

Вся коронованная общественность Европы возмутилась несказанно. Повсюду монархи вызывали французских послов и высказывали самое резкое осуждение. Вслед за прочими и Александр сунулся.

Французский посол (кажется, Лористон, хотя точно я не уверен), не моргнув глазом, ровным тоном светского человека поинтересовался у императора:

– Если бы в ту пору, когда Англия готовила убийство императора Павла, в Петербурге знали, что организаторы покушения располагаются вблизи границы, разве не постарались бы их захватить?

Это была даже не пощечина – смачный плевок в лицо!

Александр утерся – что ему оставалось делать?

Всю свою незадачливую жизнь он прожил под гнетом страха. Некоторые историки всерьез полагают, что в Таганрог – провинциальную дыру, жуткое захолустье – его загнал как раз страх перед готовившимся переворотом. Вроде бы даже есть доказательства и серьезные основания так думать. Но мне это, честно признаться, неинтересно, как неинтересен и сам Александр, виртуоз лицемерия и притворства, а в общем и целом – личность убогонькая.

Константин, мрачно окаянствовавший одно время в Петербурге под крылышком венценосного брата, по крайней мере, ярче. Боже упаси, ничуть не благороднее и чище – но определенно ярче. В его мерзостях было что-то от исполненной грязных, но бурных и пышных страстей эпохи Возрождения. Полное впечатление, что Константину достался не тот век.

Взять хотя бы историю с очаровательной француженкой, женой ювелира Араужо. Константин ее добивался, она отказала. Ее похитили на улице и привезли в Мраморный дворец Константина, где в его присутствии красавицу взялись насиловать скопом пьяные гвардейцы. Переусердствовали. Умерла.

Когда возле резиденции императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра, нашли зарезанного гвардейского подполковника, любовника Елизаветы, современники уверенно указывали на Константина, как убийцу.

Эти выходки принадлежат даже не XVIII столетию – это, скорее, стиль Возрождения с его незатейливыми, ни от кого особенно не скрывавшимися зверствами…