Красные бокалы. Булат Окуджава и другие - Бенедикт Сарнов Страница 39

Остановлюсь на том, в чем Быков видит природу их общей (и Блока, и Окуджавы) общественной и человеческой драмы, приведшей обоих к одному и тому же трагическому финалу:

...

В 1993 году Окуджава в первый и единственный раз в жизни выступил на стороне государства – он, сказавший: «Власть – администрация, а не божество». На этой гражданской войне он и погиб четыре года спустя, отправившись в европейскую поездку и заразившись гриппом от Льва Копелева, который пережил его на две недели. Лет ему было не так уж много по нынешним меркам – семьдесят три; он много болел, но был еще крепок. Надломила его смерть старшего сына, умершего в сорокатрехлетнем возрасте в январе 1997 года, но надлом чувствовался с октября девяносто третьего – тут ошибиться трудно. Правда, в отличие от Блока, Окуджава продолжал писать стихи. Но эти стихи, написанные с 1993 по 1996 год, не нравились ему самому. Причин было много: возраст, болезнь, ощущение тупика и компрометации всех прежних ценностей.

(Там же)

Получается, что трагическая вина Булата (как и Блока), за которую он (как и Блок) расплатился сперва духовной, а вскоре (как и Блок, через четыре года) и физической гибелью, состояла в том, что он (как и Блок) встал на сторону победителей. («В этой пьесе есть одна из самых трагических ролей – роль Поэта, берущего сторону победившей стороны».)

Надо сказать, что с Блоком тут тоже дело обстояло не так просто. После «Двенадцати», статей, в которых он призывал слушать «музыку революции», и недвусмысленного его ответа на анкетный вопрос, может ли интеллигенция работать с большевиками («Может и должна»), он написал дивные стихи «Пушкинскому дому» и произнес свою гениальную пушкинскую речь. Но что касается Булата, то его уж никак нельзя обвинить в том, что в событиях 1993 года он взял «сторону победившей стороны». Скорее тут можно сказать, что «победившая сторона» была тогда на его стороне и совершила наконец то, чего он хотел, чего от нее требовал.

В апреле, когда было еще совсем не ясно, кто в той схватке окажется победителем, он откликнулся на происходящее такой эпиграммой:

Конечно, я во многом виноват:

ну, проглядел, такой уж я бездарный…

Но если Хасбулатов – демократ,

То лучше уж режим тоталитарный!

И в том же апреле – таким коротеньким стихотвореньицем:

На митинге народных депутатов,

которым управляет Хасбулатов,

не так все просто сердцу и уму:

шумит толпа уездных корифеев,

не то секретарей, не то лакеев,

и, между прочим, даже не евреев,

и нашенских по духу своему.

Кто ведал, что у кухни коммунальной

такой прицел расчетливый и дальний!

Такой финал почти что криминальный!

А ведь она была совсем одна…

И нам нужны не эти развлеченья

по азбуке марксистского ученья —

а долгое и трудное леченье…

Нам помощь медицинская нужна.

Оказалось, что «медицинская помощь», к которой взывал Булат, не смогла справиться с очередным обострением нашей застарелой национальной болезни терапевтическими средствами: потребовалось хирургическое вмешательство.

Чем дальше, тем больше обрастает она у Быкова все новыми и новыми фактами и подробностями, подтверждающими не то что сходство, а прямо-таки тождество судьбы обоих поэтов:

...

После «Двенадцати» многие перестали подавать Блоку руку. После «письма сорока двух» и интервью, которое дал Окуджава члену московского КСП Андрею Крылову, – понятого многими как одобрение применения силы – на минских гастролях поэту устроили настоящую обструкцию, а прекрасный артист Владимир Гостюхин – человек умеренно-патриотических убеждений – публично сломал и истоптал ногами пластинку его песен.

(Дмитрий Быков. Булат Окуджава. М., 2009)

Быков прямо не солидаризируется с этим поступком «прекрасного артиста и умеренного патриота», но, безусловно, ему сочувствует. Во всяком случае, относится к нему с пониманием, как если бы речь шла о читателях и почитателях Гамсуна, швырявших под ноги бывшему своему кумиру его книги после того, как тот заявил о своей солидарности с идеями нацизма.

Об интервью, которое Булат дал Андрею Крылову, Быков высказывается с некоторой осторожностью: оно, мол, многими было понято как одобрение применения силы. А было ли таковым на самом деле? Бог весть!

Что же касается «письма сорока двух», то насчет него у Быкова нет и тени сомнений. Сколько бы раз ни упоминал он это письмо, смысл его неизменно трактуется им однозначно:

...

4 октября 1993 года Булат Окуджава подписал «письмо сорока двух» с поддержкой и одобрением действий власти.

4 октября – Окуджава подписывает «письмо сорока двух», поддерживающее силовые действия власти против оппозиции. (Дмитрий Быков. Булат Окуджава. М., 2009)

Быков письма не приводит, даже в выдержках и отрывках его не цитирует, хотя при известной ловкости рук, наверно, можно было бы изобразить дело так, что весь его смысл, самая его суть состояли в том, чтобы поддержать и одобрить силовые действия власти. Но, чтобы понять истинную цель, которую преследовали написавшие и подписавшие это письмо, надо его прочесть.

Что мы с вами сейчас и сделаем.

...

Нет ни желания, ни необходимости подробно комментировать то, что случилось в Москве 3 октября. Произошло то, что не могло не произойти из-за наших с вами беспечности и глупости, – фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть. Слава Богу, армия и правоохранительные органы оказались с народом, не раскололись, не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?.. Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Мы «жалостливо» умоляли после августовского путча не «мстить», не «наказывать», не «запрещать», не «закрывать», не «заниматься поисками ведьм». Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. Добрыми. К кому? К убийцам? Терпимыми. К чему? К фашизму?

И «ведьмы», а вернее – красно-коричневые оборотни, наглея от безнаказанности, оклеивали на глазах милиции стены своими ядовитыми листками, грязно оскорбляя народ, государство, его законных руководителей, сладострастно объясняя, как именно они будут всех нас вешать. Что тут говорить? Хватит говорить. Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?

Мы не призываем ни к мести, ни к жестокости, хотя скорбь о новых невинных жертвах и гнев к хладнокровным их палачам переполняет наши (как, наверное, и ваши) сердца. Но… хватит! Мы не можем позволить, чтобы судьба народа, судьба демократии и дальше зависела от воли кучки идеологических пройдох и политических авантюристов.