Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 39

* * *

Мы выехали на несколько дней раньше, чтобы отдохнуть в Бадене возле Вены. Здесь мне удалось познакомиться с австрийским еврейством, ассимилированным, а благодаря смешанным бракам еще более отчужденным от своего народа. Одна дама мне рассказала, что ее отец, старый еврей, очень любит ходить в католический собор и по воскресеньям и праздникам играть на виолончели под аккомпанемент органа. О еврейских хазанах и хоральных синагогах она ничего не слышала. Когда я ее спросила, почему он должен играть ту музыку, под которую евреев вели на костры, сжигали их священные книги на ауто-да-фе, она вообще не поняла моего вопроса.

В Австрии евреи часто крестились за несколько дней до рождения ребенка, чтобы первый ребенок и все после него родившиеся не имели бы еврейской проблемы. Они им таким образом облегчали переход и уход от своего. Вагнер был их любимый композитор, Ницше — их идеолог.

В общем венские евреи очень симпатичны, как и сами венцы. Их лозунг «Лебен унд лебен лассен» [165], и они так же «гемютлихе винер» и «зюсе менделс» [166], как и настоящие немцы. Спорт, прогулки в горы, катание на лыжах в Земеринге и в Тироли и большая музыкальная культура — все это делало венцев очень приятными собеседниками. Но, как я потом убедилась, для нас они были венцы, для христиан они были евреи (крещеные или некрещеные).

Мы с Марком — новобрачная пара — сделались «clue сезона» [167].

Мы приехали на какой-то странный сионистский конгресс и вовсе этого не скрывали. Мы говорили открыто о какой-то азиатской Палестине, которая была Турцией, где когда-то велись войны крестоносцев за гроб Господень, — это все знали из школьных книжек, но не больше.

Были некоторые евреи, которые были лично знакомы с семьей Герцля, но «anter nous» [168] (потихоньку) строго критиковали его утопию и сумасшествие и жалели его бедную жену и семью.

Через несколько дней один барон представил нас своему старому отцу, бывшему министру. Мужья начали подводить к нам своих жен, а жены — мужей. Когда Марк или я после ужина рассказывали что-нибудь о Палестине (которую, к слову сказать, мы знали только по книжкам и брошюрам и газетам) или просто затрагивали тяжелую еврейскую проблему в России и говорили о судьбе тех, кого евреи называли «остъюден», христиане пробовали спорить о невыполнимости наших планов, но вскоре соглашались и потом благодарили: «Было очень интересно» или «Спасибо за приятно проведенный вечер». (Обычно в таких разговорах принимали участие только христиане, евреи же лишь назавтра подходили к нам, крепко жали руку и говорили: «Мы ведь тоже евреи» или «…были евреи».)

В конце концов нас просили помочь достать билеты на конгресс, оказать протекцию — для блазированных [169] аристократов это был новый аттракцион, взамен надоевших карт, спорта и скачек (для которых нужно было больше денег, чем для посещения какого-то экзотического конгресса).

Но хотя евреи скрывали свою национальность, их всегда можно было безошибочно узнать и отличить, их выдавали темперамент и недостаточно хорошее воспитание. Богатые евреи особенно нас шокировали. Часто за столом они ссорились, говорили о личных вещах в присутствии чужих людей. Нас они уверяли, что «понимают страдания несчастного еврейского народа», но мы им не верили, они даже не жалели тех «остъюден» [170], к которым они себя не причисляли. Часто они рассказывали анекдоты о какой-то богатой даме м-м Поляк, и цикл «поляк-вицев» [171] был неистощим.

О сионизме они говорили: «Нам и здесь хорошо». Их дочки льнули только к винер адель [172], и действительно — за деньги можно было купить себе графа или барона. Между прочим, наш барон был очень приятный собеседник, он нам рассказал о своих придворных переживаниях при дворе Франца Иосифа, о балах в Софиензале [173], которые он нам показал, и о путешествиях по Италии, и о жизни в Париже. Другой австрийский юноша, который часто вздыхал — как я угадала, из-за несчастной любви и долгов, — тоже просил нас достать ему билет на конгресс, и мы действительно раздали несколько билетов этим новым знакомым.

Самый интересный знакомый в Бадене, впрочем, был не венец, но русский академик из Петербурга. Его картинами на евангелические темы завешаны многие стены в Эрмитаже. Он не говорил по-немецки, и его посадили рядом с нами. С ним была его жена, на вид очень простенькая женщина, но, как выяснилось, она была очень образована, культурна и только лишена всех внешних претензий, которыми так отличались наши соплеменники. О еврейских скульпторах — Антокольском и Гинзбурге [174] — профессор говорил, что они «слишком умны, чтобы быть плохими художниками». Это был неважный комплимент, но и вообще его антисемитский душок был часто не совсем нам приятен. Правда, он не скрывал этого и с чисто русской откровенностью сознался нам, что антисемитизм привит ему с молоком матери с раннего детства. Он, как Толстой, борется с ним, так как знает, что это нехорошее и неправильное чувство, но оно сильнее его. Бессмысленно ненавидеть народ, которого почти не знаешь. «Когда-то, когда он молодым человеком был на Литве и в Польше — служил военным, — он встречал евреев, но, конечно, не близко. Почему-то все они были бедные, жалкие и носили какую-то странную одежду, лапсердаки, головные уборы и пейсы и какие-то ниточки висели из-под жилетов».