Лжедимитрий - Даниил Мордовцев Страница 4

А из-за соседнего боярышника неслось разудалое пение:

Полюбил Дуню попович молодой, Сулил Дунюшке червонец золотой: Червончику Дуне хочется, А любить кутьи не хочется. Полюбил Дуню гостиный сын купец, Посулил Дуне китаечки конец: Китаечки Дуне хочется, А любить купца не хочется. Полюбил Дуню полончик молодой, Посулил Дуне мякины яровой: Мякинушки ей не хочется, А любить донца ух хочется…

— Эх, Юша! Неладно Московское царство скроено, да крепко сшито; по живому разорвётся, а не распорется: все порядки те же остаются. Эти порядки, словно рогатина, поперёк мне в горле стали.

— Это, брат, ненадолго: рогатину эту вынут скоро.

— Кто это у щуки-то зубы вынет — смельчак такой?

— Да тот, что послал меня.

Треня покачал головой. Русые кудри так и заходили ходенём.

— Как бы во рту у щуки и рука его не осталась, Юша!

— Чья?

— Да того, что в Кракове появился.

— Нет, Треня, не таков он человек.

— Да ты сам-от раскусил его добре?

— Не такой он человек, чтоб его раскусывать; а вижу я, что сам-от он раскусит, аки гнилой орех, Московское царство. Попомни меня.

— Каким же побытом ты на след-то его попал?

— А вот каким… Когда ушёл это я из Москвы и сошёл в Киев, нашёл я там немало московских людей: одни сбежали ещё при Иване Васильевиче от грозной его опричнины, других выгнала из родной земли годуновщина. Толкался меж ними и неведомой инок молодой, именем Димитрий. У него на щеке бородавка, и оттого все так его и звали — «чернец Димитрий с бородавкой»… Держался он как-то ото всех поодаль: хорониться не хоронился, а всё меж ними другими, словно какая пелена висела, и за пеленой той аки бы ещё нечто неведомое таилося. И на лице его, и на очах его пелена сия виделась, словно бы в нём две души было и два человека в его теле обреталося: глянешь в очи ему — и видишь, что из оных, аки из кладезя глубокаго, другой человек смотрит, не тот, что с тобою разговаривает…

Отрепьев остановился и задумался. Курчавая голова Трени тоже раздумчиво оперлась на руку…

Меня матушка плясамши родила, Меня кстили во царёвом кабаке, А купали во зеленыим вине. Отец крёстный — целовальник молодой, А мать крёстна — Винокурова жена. А поп-батька — со гудочнаго двора…

Песня переходила в хор, но один женский голос покрывал все.

— Ай да Дуня! — доносилось восклицание.

— Ты смотрел когда-нибудь в открытые мёртвые очи? — продолжал Отрепьев, как бы не слыша пения.

— Как? — спросил Треня, не поднимая с руки головы и во что-то вслушиваясь.

— Когда у мертвеца ещё не закрыты очи и он смотрит ими, а заглянешь в них и видишь бездну какую-то, и что в этой бездне — не угадаешь, не прочтёшь; а есть что-то… Видал?

— Видывал.

— Так и у него, у Димитрия, есть что-то там в глубине кладезя очей… И чудом неким прозрел я в кладезь тот, прозрел не оком, но слухом моим. Единожды молился я во святых пещерах киевских. Тихо было в пещерах и суморочно. Чудилось мне — дыхание некое ходит по аеру-воздуху, тихое веяние крил некиих надо мною, и волосы мои аки живы, встают у корней своих — и трепет нападе на мя. Тени ли то угодников Божиих посещают жилище своё земное, крилы ли ангелов невидимо сметают, аки сметие, прах столетий с нетленных мощей угодников тех — не ведаю; но ужас вечности объял мя, и я лежал, поверженный пред единою ракою священною. И слышу, аки в сонии, тонце глас от раки преподобнаго Феодосия:

«Боже всесильный! Молитвами святых угодников зде лежащих, молитвами великомученика Димитрия Солунскаго, молитвами ангел и архангел и всего невидимаго чина небеснаго, возврати мне, Боже, царство моё, царство отцов и дедов моих, великое царство Московское, Борисом у меня, аки татем нощным, похищенное. Возврати мне, Господи, скифетро моё и престол мой, и державу мою, и венец отцов моих, и прославлю имя Твоё святое из конца в конец вселенныя, от истока вод до моря и от вершин гор высоких до пропастей земных, до последних морей и океанов великих. Господи! Клянусь Тебе клятвою великою: я поведу народ мой путём, Сыном Твоим указуемым; я отру слёзы вдовицы; прикрою нагое тело нищих земли моея; от стола моего царскаго я напитаю их, алчных и неимущих; последний укрух хлеба я разделю с царством моим; я положу сердце моё в руце народа моего добраго; думу мою царскую я солью с думою народною; изгоню я гнев, и казнь, и кровь из царства моего; я просвещу народ мой светом истины. Всемогущий Боже! И се другая клятва моя великая перед тобою: уврачевав раны царства моего, я поведу его, всю страну мою, весь мой возлюбленный, стара и млада, богата и убога, князя и боярина до последняго смерда и рольника, поведу на врагов твоих, агарян неверных, и изгоню их из земли Твоей в землю агарянскую, изгоню их и из Царяграда и из святого Иерусалима. Я возвращу нетленный Гроб Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа, возвращу Гроб сей, неоцененный ценою человеческою, — возвращу его церкви Твоей святой, православной греческой. Господи! Владыко! Преклони ухо Твоё к молению моему, Боже, Боже!..»

А за боярышником тянется новая хоровая:

Не спасибо те, игумену тебе, Не спасибо те, бессовестному, Молодешеньку в монашенки постриг, Зеленешеньку посхимиил меня…

— … Ужасом повеяло на меня от слов сих, — продолжал Отрепьев, как бы силясь отогнать от своего слуха назойливое пение хоровода. — А голос был знакомый!

— Чей же это голос был?

— Его, «инока Димитрия с бородавкой».

— Кто ж его голосом говорил-то в пещерах? Кто молился?

— Он же, «Димитрий с бородавкой»…

— И ты видел его там?

— Видел, после. И он потом заметил меня и зело смущён был. «Ты слышал молитву мою?» — говорит. «Слышал», — говорю. «Никому же, — говорит, — не повеждь тайну сию, дондеже Господь не восставит меня на царстве моём».

— Когда же он объявился царевичем?

— На третий год после сего.

— А кому объявился?

— Польскому князю Вишневецкому Адаму. И объявился случаем. В Киеве проживал он у князя Острожскаго, у воеводы, на княжом дворе, где московских людей, а наипаче иноков, принимали с охотою; но Острожскому он не объявился. Из Киева он перешёл в Гощу, к панам Гойским, и тамо в учение вдал себя… и победи все княжные мудрости даже до риторики и философии.

— Да откуда ж он взялся, когда он был маленьким зарезан в Угличе?

— Зарезан не он был! Его подменили на погибель Годунова.