Перуновы дети - Юлия Гнатюк Страница 4

– Да ему от жары дурно сделалось, – возразил второй.

– Не скажи! Это колдун порчу навёл. А предсмертную порчу ничем снять нельзя, это тебе каждый скажет!

Скоро площадь опустела, люди, боязливо оглядываясь и крестясь, разошлись по торговым рядам, чтоб заняться тем, ради чего они приехали на торг: продать или купить товар.

Захаржевский вместе с воеводой вернулся в управу, забрал подписанные бумаги и отправился прикупить кое-что необходимое для нового дома.

Заночевать пришлось в Харькове, а на следующее утро полковник со своими спутниками выехал в имение. По объездной дороге им предстояло сделать около девяноста вёрст.

Проезжая мимо сгоревшего сруба, казаки перекрестились, с опаской глядя на ещё дымящееся кострище.

За пять часов хорошего хода почти добрались до места. Перед поворотом на Великий Бурлук казаки и писарь распрощались с Захаржевским и направились в расположение полка.

Донец-Захаржевский верхом на лошади ехал за телегой Евлампия. Дорога шла через лесок, и здесь было прохладнее. Скорее бы добраться, вымыться, надеть домашний халат и мягкие туфли вместо сапог… Полковник чувствовал себя уставшим. И эти сожжённые книги… Они так и продолжали стоять перед глазами. В жилах полковника текло много разных кровей, но более всего от вольных донских казаков и гордых польских шляхтичей. Как человек весьма образованный, в глубине души он сокрушался гибели редкостных вещей. Огню всё одно, что глодать, книги или поленья, а каким украшением книжного собрания могли бы стать деревянные дощечки! Других таких, вероятно, уже не сыщется, и что в них было написано, теперь никто и никогда не узнает. Та книга о Святославе, если он верно понял, какая же это ересь? Видно, дьяк не утруждал себя сверкой со списком отречённых книг. Отобрал всё, что нашёл, и сжёг для верности. Может, и в тех деревянных книгах не было ереси, а вещь такая, что хоть сейчас на полку редчайших уник. Ах ты, напасть какая, жалко, жалко!..

Евлампий ехал впереди, время от времени оглядываясь, не упало ли что из покупок. Вот уже и прямая дорога, мощённая камнем, что ведёт к самому имению, и свежевыкрашенная зелёная крыша особняка виднеется за молодыми липами.

Евлампий почему-то стал чаще оглядываться, а потом и вовсе остановился. Полковник подъехал:

– Случилось что?

Евлампий как-то странно замялся, слез с передка, обошёл воз, как бы проверяя крепость верёвок. Хитрые глаза его не глядели на полковника, а были опущены долу.

– Евлампий! – строже окликнул Захаржевский.

Старый казак тяжко вздохнул, запустил руку в сено и молча извлёк из-под передка… красную сафьяновую книгу с серебряными уголками.

Это было настолько неожиданно и невероятно, что на лице Захаржевского пробежали, сменяясь одно на другое, все его чувства: удивление, радость, опасение, страх…

– Да ты что!.. Евлампий… Ты хочешь, чтоб нас обоих, как тех чернокнижников, в срубе пожгли? Ополоумел на старости лет?! – обретя дар речи, закричал Захаржевский.

Он продолжал кипеть и костерить Евлампия, не слушая его оправданий, а тот разводил руками, молитвенно прикладывал их к сердцу и хватался за голову:

– Простите великодушно, пан полковник, ваша милость! Не приметил, как она в сено завалилась! На площади такая суета была, дьяк окаянный всё бегал да орал: туда ему давай, сюда беги, – все памороки забил. Покидали скорей в огонь, я и поехал… Что теперь делать?

Полковник наконец перевёл дух, опустил поднятую было в горячке плеть, пристально поглядел на Евлампия и почти спокойно спросил:

– Это всё или ещё что затерялось в сене?

– Кажись, того… ещё две связки дощек… ну тех, из полосатого чувала… тоже в сене запутались…

Захаржевский тяжело вздохнул:

– Ладно, дьявольская твоя душа, сожжём их дома, в камине. Только гляди мне, язык за зубами, как мёртвому, держать, иначе сам знаешь!..

– Да я… Да чтоб мне на этом самом месте в самое пекло провалиться! Благодарствую, Григорий Михайлович, за великодушие ваше к старому дураку, за милость великую, никогда не забуду! Виноват, недоглядел, старый репей, ох недоглядел! Простите, никак колдун чары напустил на ума помрачение… А, ваша милость… благодарствую!

– Хватит! – оборвал его причитания Захаржевский. – Заквохтал, как курица на насесте. Поехали! – И, пришпорив лошадь, он поскакал вперёд.

Евлампий, продолжая подобострастно кивать, влез на козлы.

– Н-но, пошла, Чубарушка! – крикнул он зычным голосом, и глаза его сверкнули никому не заметной искрой глубоко скрытого лукавого удовольствия.

Ноябрь 1918. Харьковщина

– На некоторых досках, – продолжал денщик, – начертаны какие-то рисунки, как мне кажется, технического содержания.

Майор поморщился: слишком правильная, излишне витиеватая речь студента его раздражала.

– Какие ещё могут быть «рисунки технического характера» на древних досках, Клаус?

VerfluchtesWetter, verfluchtes Land, die unnlosen Zeiten, alles, alles geht zum Teufel! [2]– сидя в старинном кресле с причудливо изогнутыми ножками, восклицал немецкий офицер средних лет, грузноватый, с заметной лысиной и крайне недовольным выражением лица. Он зябко передёргивал плечами, закутанными в женскую пуховую шаль, ворча на нерадивых работников, которые никак не могут хорошо натопить в доме, и на подступившие холода, что поутру схватывают ледяным дыханием вчерашнюю грязь, и на всю эту непонятную, неорганизованную, да ещё и подхватившую эпидемию революции Россию. Эпидемия эта оказалась столь заразной, что даже дисциплинированные немецкие солдаты подвержены её разъедающему воздействию. В Германии обстановка сложная, кайзер Вильгельм убит. Утром посыльный передал распоряжение генерала фон Дитца: завтра быть в Харькове. Оттуда формируется поезд для возвращения на родину, в Германию. А здесь всё нелогично, всё поставлено с ног на голову, здравый смысл отсутствует напрочь. Богатейшая земля и нищие жители! Высокообразованная, владеющая несколькими языками тонкая прослойка интеллигенции, как, к примеру, хозяева нынешнего особняка, и почти полная дикость и безграмотность среди остального населения.

Что начнётся здесь после нашего ухода? Наступит полный хаос! Страшно даже подумать!

– Парьяска! – с трудом выговаривая непривычное имя прислуги, закричал немец.

– Чого вам, панэ? – произнесла певучим голосом крепкая женщина лет сорока, войдя в комнату.

– Warum ist kalt? Потщему не топить? Потщему хольёд?

– Та вы шо, хер майор, якый це холод? Ну, Петро тришки опоздав, зараз йому ваш Фрыць допомогае дров нарубаты, – заворковала она, – вже ж чуетэ, дух пишов тёплый, чого цэ вы репетуете, ей-богу, не розумию…