Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов Страница 4

А племянник Константин всем обязан графу — и воспитанием, и титулом. Да всем!

Граф Константин Константинович фигурой не в Бенкендорфов — толстый, рослый, крепкий на вид молодой человек, не так давно завершивший образование в Училище правоведения. Бенкендорф имел приверженность к музыке и весьма прилежно играл на флейте. Он был в числе первых выпускников. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский основал это училище и купил ранее арендуемый дом за один миллион рублей серебром.

«Законы надо проводить в жизнь!» — сказал государь, и через три года двери училища распахнулись.

Свод законов завершили изданием в 1832 году. Поэту Александру Сергеевичу Пушкину III Отделение передало многотомный труд, предварительно получив из Министерства финансов необходимую сумму денег. Император Николай Павлович сим жестом призывал его не забывать слова, данного в Чудовом дворце. Вместе с молодым графом в училище поступили будущие знаменитости Владимир Стасов и Александр Серов. Директор Пошман и учитель музыки Карель создали прекрасный оркестр из студентов и с увлечением исполняли Моцарта, Вебера и Мейербера. Однажды правоведов посетил государь. Он выглядел очень эффектно в конногвардейском мундире. Обошел медленно все комнаты и дортуары, похвалил за соблюдаемую чистоту и порядок. Графа Константина он застал разыгрывающим гаммы на флейте. Сказал ему несколько ободряющих слов по-немецки.

— Я хорошо знал и уважал твоего покойного отца, — улыбнулся император.

В ответ на любезность граф Константин сыграл мелодию «Боже, царя храни».

Принц Ольденбургский создал превосходные условия для занятий. Аэрированные комнаты достаточно отоплены, классы, спальни и залы сияют чистотой.

Граф Константин, покинув юридическое поприще, после смерти Бенкендорфа перешел в Министерство иностранных дел и впоследствии занял пост посла в Лондоне, где семье Бенкендорфов создала устойчивую репутацию еще княгиня Ливен.

Граф Константин был весьма осмотрительным и дальновидным человеком. Бенкендорф его очень любил и часто брал с собой в путешествия и на мызу Фалль.

Греч хорошо знал Сахтынского, помогал ему поддерживать связь с европейскими агентами, и более, чем с другими, — с де Кардонном.

— Сахтынский почтенный человек, — сказал Греч. — Он предан был Незабвенному целиком и полностью. Достался в наследство от великого князя Константина. Через Варшаву шла вся заграничная агентура. Кое-кого сразу отправили на Запад, а Сахтынского взяли в Петербург. Возраст был приличный. Трудновато старику было бы приспособиться в Берлине или Вене. В последние годы он сильно сдал — поседел, усох. Но ум имел ясный и сообразительный. Без него Бенкендорф, Орлов и Дубельт пропали бы вчистую. Он всю сеть в руках держал. И за ниточки дергал. Обвести его вокруг пальца никто не умел. Особенно прижимист насчет субсидий. Всяким Толстым, Дюранам да Швейцерам. Хоть сам он и католик, но при нем ничего компрометирующего Бенкендорфа не случилось бы. В III Отделении всегда имелось значительное число поляков…

— Польша может спокойно существовать только в мире с Россией и когда в России мир, — неожиданно и не к месту произнес Булгарин. — Это было моей первейшей заботой. Польше нельзя воевать с Россией. Вот почему я стоял на стороне русских во время событий в Варшаве. Во всей Польше были бунты и заговоры. Ужели есть один такой дурак в Польше, думал тогда я, чтоб верил, будто восстание может победить благоустроенные армии трех государств? Разве я не прав, Николай Иванович?

— Прав, прав. Я знаю: ты Польшу любишь и ей на русском поприще немало послужил, за что тебя и осудить трудно.

— Да, друг Греч! В пропасть ведет отчаянье. А поляки отчаялись! Отчаянье — это порох, а искры брошены извне. В тысяча семьсот восемьдесят девятом году и в тысяча восемьсот тридцатом, когда запасным революционерам надобно было сделать диверсию на север, — они подожгли Польшу. История — то же, что математика: по двум известным отыскивают третье неизвестное. Заговоры и бунты в Польше, а огонь тлеет теперь в Германии: в Пруссии и Австрии. В Германии приготовлялась революция, а поляков разожгли, чтобы занять державы. Народ наш живой, легковерный и удобовоспламенимый! Я писал Бенкендорфу: зачем хотите пробивать лбом стену и идти на Варшаву со стороны Праги. Ведь можно переправиться через Вислу на прусской границе и подойти к Варшаве со стороны Воли! Я-то знаю, что говорю. Мой отец воевал — дело прошлое — с Тадеушем Костюшко. Незабвенный тогда меня не оценил. Ну, пусть ему будет земля пухом!

Дубельт со мной насчет Польши всегда советовался, и Сахтынский не забывал. Случалось, увидит и пошутит: когда Болеслава к нам приведешь? Служить государю надобно с младых ногтей. Молодой граф Константин и Сахтынский, когда почуяли, что дело совсем плохо, позвали в каюту доктора. Умирающий Бенкендорф его и спросил: проживет ли он еще час времени? Доктор ответил, что не ручается. Незабвенный велел племяннику и Сахтынскому опуститься возле койки на колени, и все трое начали молиться. Более в каюте никого не присутствовало. Если бы там находилась какая-то дама, то Сахтынский от Дубельта не утаил бы сие деликатное обстоятельство. Речь идет о безопасности России! И как уходит из жизни ее главный хранитель — небезразлично.

— Это понятно, — согласился Греч. — Безопасность — штука тонкая!

— Вот бы мне очутиться на «Геркулесе»! — воскликнул юный полицейский репортер. — Я бы фельдъегеря, Фаддей Венедиктович, ей-богу, исхитрился опередить. И матерьял бы доставил первым. С пылу, с жару!

— Все равно бы не пропустили. Дожидались бы соизволения государя, — улыбнулся Греч. — У нас даже смерть констатируется только с высочайшего разрешения. А приказал бы государь написать, что Бенкендорф живет вечно, и написали бы вы сию глупость! Вечно живых у нас любят.

— Графу Константину Бенкендорф велел передать государю лично кое-какие секреты и завещал ему, между прочим, всех своих сотрудников по всей России.

— Надо же! — изумился Триандофиллов. — Это сколько сотен получится? Пять? Шесть? Семь?

— Может, и восемь! Большая цифра! — задумчиво проронил Булгарин. — Однако с меньшим числом не управиться. Пенсион назначил всей обслуге.

— Кто же это байки про камердинера Готфрида гнусные распускает? — поинтересовался Болеслав Булгарин. — Неужели в Третьем отделении ничего не знают? Разве он мог обокрасть графа, находясь в милости у него тридцать лет?! Уж рубашки бы ночной не пожалел.

— Знать-то знают, — авторитетно утвердил Греч. — Да на каждый роток не накинешь платок. Революционисты крепко не любили Незабвенного. А не исключено, что и масоны чем-нибудь недовольны остались.

— Ничего не разберешь: то врут, что он покровительствовал масонам и декабристам, то они про него гадости распускают! — удивился юный полицейский репортер. — Где тут правда? Где ложь?

— Декабристы про Бенкендорфа ничего дурного не говорят, — заметил Греч. — Я доподлинно знаю. На Кавказе их сколько? И вот уж сколько лет миновало и прах его давно истлел, а критики что-то не слышно. У нас слухом земля быстро полнится. А все-таки, Фаддей, почему в оранжерее гроб его поставили?