Король крыс - Джеймс Клавелл Страница 4

— Благодарю вас, сэр. — Кинг ловко козырнул.

Выйдя на солнце, он облегченно вздохнул и снова обругал себя. Боже, он чуть было не сорвался! Был близок к тому, чтобы ударить Грея, а это было бы действием сумасшедшего. Надо прийти в себя. Он остановился у тропинки и закурил. Проходившие мимо люди видели сигарету и вдыхали ее запах…

— Проклятый парень, — заявил наконец полковник, по-прежнему глядя в окно и вытирая пот со лба. Потом обратился к Грею: — Послушайте, Грей, вы и в самом деле спятили, если провоцируете его подобным образом.

— Виноват. Я… я считаю, что он…

— Кем бы он ни был, офицер и джентльмен не должен вести себя подобным образом. Плохо, очень плохо, не так ли?

— Да, сэр. — Грею нечего было добавить.

Полковник хрюкнул, потом поджал губы.

— Совершенно верно. Удачно я проходил мимо. Нельзя допустить, чтобы офицер скандалил с простым солдатом. — Он снова выглянул в дверь, ненавидя Кинга, страстно желая его сигарету. — Проклятый человек, — сказал он, не глядя на Грея, — недисциплинированный. Как и все американцы. Дурная компания. Они обращаются к своим офицерам по имени. — Он вздернул брови. — И офицеры играют в карты с рядовыми. Господи, спаси мою душу. Хуже австралийцев, а те — сброд, какого поискать. Несчастье! Совсем не похоже на индийскую армию. Что вы говорите?

— Ничего, сэр, — сказал Грей тонким голосом.

Полковник Брент быстро повернулся.

— Я не имел в виду, — ну, Грей, — только потому, что… — Он запнулся, и внезапно в его глазах появились слезы. — Почему, почему они поступили так? — судорожно произнес он. — Почему, Грей? Я… мы все любили их.

Грей пожал плечами, хотя ради приличия он должен был посочувствовать.

Полковник замялся, потом повернулся и вышел из хижины. Он шел, наклонив голову, по щекам его текли тихие слезы.

Когда в 1942 году пал Сингапур, солдаты полковника перешли на сторону врага, японцев, почти все до единого человека, и принялись отыгрываться на своих английских офицерах. Эти солдаты стали первыми охранниками военнопленных, некоторые из них были хуже зверей. Офицеры не знали покоя. Потому что они были из одного полка, из других индийских полков их было мало. Гуркхи [2]сохраняли преданность даже под пыткой и оскорблениями. Полковник Брент оплакивал своих людей, людей, за которых он должен был бы умереть, людей, за которых он все еще умирал.

Грей посмотрел ему вслед, потом увидел Кинга, курящего у тропинки.

— Я рад, что с этого момента — либо я тебя, либо ты меня! — прошептал он сам себе.

Он сел на скамью, и его кишечник пронзила болезненная судорога, напомнив о том, что дизентерия еще не покинула его тело.

— К черту все это, — тихо произнес он, проклиная полковника Брента и принесенное извинение.

Вернулся Мастерс с флягой, полной воды, и протянул ее лейтенанту. Тот сделал глоток, поблагодарил его и начал придумывать план уничтожения Кинга. Но голод, овладевший им в ожидании завтрака, заставил Грея отключиться.

В воздухе раздался слабый стон. Грей бросил быстрый взгляд на Мастерса, который даже не заметил, что простонал, следя за непрерывным движением ящериц, стремительно преследовавших насекомых или совокупляющихся.

— У тебя дизентерия. Мастерс?

Мастерс слабо отмахнулся от мух, которые облепляли его лицо.

— Нет, сэр. У меня не было ее в течение по крайней мере пяти недель.

— Энтерит?

— Нет, слава Богу. Клянусь. Просто амеба. И малярии у меня не было почти три месяца, мне очень везет, я вполне здоров.

— Да, — согласился Грей. И добавил как бы в раздумье: — Ты выглядишь здоровым. — Но Грей знал, что вскоре ему придется подыскивать замену Мастерсу. Он снова посмотрел на Кинга, следя за тем, как тот курит, испытывая приступ тошноты из-за желания закурить.

Мастерс снова застонал.

— Что с тобой творится, черт возьми? — сердито бросил Грей.

— Ничего, сэр. Ничего. Должно быть, я…

Но попытка закончить предложение оказалась непосильной, и слова Мастерса потонули в жужжании мух. Мухи царствовали днем, москиты ночью. Тишина не наступала никогда. Как же можно жить без мух, москитов и людей? Мастерс старался вспомнить, но это оказалось непосильным для него. Поэтому он остался сидеть неподвижно, едва дыша; он был лишь оболочкой человека. Душа его тревожно металась.

— Ладно, Мастерс, можешь идти, — разрешил Грей. — Я буду ждать сменщика. Кто он?

Мастерс заставил себя собраться с мыслями и через минуту сказал:

— Блу… Блу… Уайт.

— Бога ради, приди в себя, — резко бросил Грей. — Капрал Уайт умер три недели назад.

— О, виноват, сэр, — слабо откликнулся Мастерс. — Извините, я должно быть… Я… э-э-э… я думаю, что придет Петерсон. Помми, [3]то есть я имею в виду англичанин. Пехотинец, мне кажется.

— Ладно. Можешь идти завтракать. Но не задерживайся и возвращайся.

— Слушаюсь, сэр.

Мастерс надел плетеную шляпу с большими полями, отдал честь и, шаркая ногами, вышел из хижины, подтягивая на бедрах лохмотья, оставшиеся от брюк. «Боже, — подумал Грей, — за пятнадцать шагов слышно, как он воняет…» Им как раз собирались выдать немного мыла.

Но он знал, что воняет не только от Мастерса. Все остальные тоже воняют. Если ты не моешься шесть раз в день, запах пота висит вокруг тебя, как саван. И, думая о саване, он снова подумал о Мастерсе и о тех признаках его состояния, которые заметил; может быть, и Мастерс тоже знал об этом, так что какой смысл мыться?

Грей видел много смертей. Он с горечью подумал о своем полке и о войне. «Черт побери, — чуть было не закричал он, — мне уже двадцать четыре года, а я все еще лейтенант! А война идет везде — по всему миру. Продвижения по службе происходят ежедневно. Столько возможностей! А я в этом вонючем лагере для военнопленных и все еще лейтенант. О Боже! Если бы только нас не отправили в Сингапур в сорок втором году. Если бы мы попали туда, куда предполагалось сначала, — на Кавказ. Если бы мы только…»

— Хватит, — сказал он сам себе вслух. — Ты так же плох, как Мастерс, ты, проклятый дурак.

В лагере считалось нормальным, если человек иногда разговаривал сам с собой. Лучше выговориться, всегда говорили врачи, чем копить все внутри себя — это путь к безумию.

Не все так уж плохо, особенно днем. Можно перестать думать о своей прежней жизни, об ее основном содержании-еде, женщинах, доме, еде, еде, женщинах, еде. Но ночи — это самое страшное. Ночами человек грезит. Грезит об еде и женщинах. О своей женщине. А если дать себе волю, то вскоре грезы могли доставлять большее удовольствие, чем пробуждение, а если проявишь беспечность, то будешь грезить наяву, и дни превратятся в ночи, а ночи в дни. И тогда останется только смерть. Спокойная. Тихая. Умереть так просто. Жить было мучительно. Для всех, кроме Кинга. Тот мучений не испытывал.