Казак на самоходке. "Заживо не сгорели" - Валерий Дронов Страница 4

– Выходи строиться!

Нам зачитали приговор.

– Именем Родины… Врага Советской власти… Третьякова. Расстрелять.

Война, обстановка в полку требовали решительных мер, они применялись в соответствии с законами военного времени, а вот Голован и другие, лишь после показавшие свое вражеское нутро, оставались вне подозрения.

Строительный батальон первые дни войны был не в самом пекле, а на задворках фронта. Немецкие войска рвутся к Ленинграду со стороны Пскова и Эстонии. Нам приказано выйти на один из участков дороги Толмачево – Луга, обеспечить бесперебойное продвижение машин, боевой техники, людского пополнения фронта. Все это шло, ехало днем, особенно интенсивно ночью. Разбит ли мост, испорчено воронками от бомб полотно дороги, перевернута, раскурочена машина – все нами немедленно исправлялось, движение по дороге восстанавливалось. Что может быть проще и безопаснее, чем служба в дорожных частях? Сперва так и думалось.

Немец понимал значение этого участка фронтовой дороги, делал все, чтобы затормозить, прервать движение, бил из орудий крупного калибра, бомбил сверху. Противник разрушит, мы восстанавливаем, ганс обстреливает, мы в это время трудимся. Нельзя допустить, чтобы колонны машин стояли неподвижной мишенью под огнем врага, работаем день за днем, ночь за ночью. Трудно в темноте, когда шел основной поток техники, боеприпасов и горючего, еще опаснее в ясные летные дни, когда фашисты звено за звеном посылали самолеты.

Мы не знали об обстановке на переднем крае, о потерях на подходе к фронту я ощутил на своей шкуре. Огромны они были, недопустимо огромны, главным образом из-за бомбежки и обстрелов авиации.

– Во-оздух! – подается и десятками бойцов дублируется сигнал воздушной тревоги.

В небе на большой высоте плавает, как одинокий коршун, немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189», или «рама», «горбыль», по-разному их называли. То ястребом кружится над позициями, то уходит вправо или влево, потом возвращается и барражирует над нами, монотонно гудя, как опостылевшая осенняя муха, все высматривает, подглядывает. Мы затаились, стараясь не мельтешить, меньше двигаться, укрывшись в небольших кустиках. Надо соблюдать маскировку, не допустить скопления машин, тем более пробки. Приготавливаемся к налету авиации, средств отражения воздушной атаки нет. Как это сделать? Да ровик вырыть, подправить, углубить, теперь жди гостей.

Нужно быстрее закончить работу по ремонту моста и полотна дороги, только что их разворотили снаряды. Не восстановив проезд по мосту, даже под огнем врага не сможем уйти в укрытие. Проклятый разведчик наводит на скопившуюся технику бомбардировщики, эту «раму» ненавидели больше любого самолета, он был снабжен совершенными цейссовскими оптическими приборами, с недосягаемой высоты видит, как на ладони, что у нас делается.

– Смотри, смотри, летят, – с тревогой в голосе, запрокинув голову лицом вверх, левой, свободной от работы рукой, показывает напарник по пиле Леонид Дурасов.

Высоко в небе с юго-запада плывут девять двухмоторных бомбардировщиков Ю-88, над ними по сторонам стальными стрелами прочерчивают небо истребители Ме-109.

– На Ленинград, – комментирую я, не переставая тягать широченную поперечную пилу. Вдарило в башку: Петродворец, Кировский завод, мирные жители, дети. Дети! Неужели на них упадет бомбовый ад, разве допустят? Быть этого не должно.

– Где наши «ястребки»? – пристально всматриваясь в восточную часть небосклона, спрашивает Дурасов. Руки быстрее и быстрее таскают пилу, сильнее нажимаем на полотно, пот катится градом, рукавом гимнастерки смахиваю с лица, протираю глаза и лоб, пар столбом стоит. Голова Лени беспрерывно то наклоняется, то поднимается вверх, высматривая появление наших истребителей. В момент, когда лесина разломилась, воскликнул:

– Во-он, смотри!

Два звена наших И-16 по небосклону, как в гору, медленно, натужно всплывают вверх. Казалось, не летят, а ползут, взбираясь на трудную для них высоту, настолько тихоходны они по сравнению с «мессершмиттами».

– Вот сейчас гансы драпанут, – выказывает затаенное желание Леня Дурасов.

Тут же крикнул:

– «Мессеры»! Три… четыре… шесть, девять, вот сволочи.

Немецкие самолеты, как стальные дьяволы, звеня, оставляя едва заметный след, высматривают цели для атаки, открыли огонь, опережая наших истребителей.

– Какой порядок, какое изящество, – восторгается немцами красноармеец Голован. Язык у него треплется, как худая варежка на колу, задрал вверх жирную вывеску, сияет от удовольствия.

– Нехай ихних 6, а наших 18, глянули бы на порядок немецкий, – с нескрываемой ненавистью цедит сквозь зубы Осадчий.

В лесу истово застучали зенитные батареи, в небе, сзади и выше «юнкерсов» рвутся зенитные снаряды, разрывы обозначаются белесыми облачками дыма. Уже испятнан большой участок небосклона, но ни один снаряд, ни один осколок не попали в цель, воздушный бой продолжают только истребители. От строя бомбардировщиков отделяется тройка, самолеты по очереди ложатся на крыло, заходят на нас от солнца.

– В укрытие! – командует взводный.

Бросаемся, сломя голову, в ровики, земля – единственное спасение. Какими долгими и кошмарными были минуты налета. Первый «Юнкерс» сбросил бомбы на соседнюю батарею 52-мм зенитных орудий, второй пикирует ближе, третий «наш»! Его бомбы разорвались рядом, в траншеях первого взвода. Столбы дыма, подсвеченного пламенем взрывов, конусы взметнувшейся в небо земли, облака пыли скрыли позицию. Земля будто сдвинулась в одну сторону, затем заходила туда-сюда, задрожала. Красноармейцы первого взвода частью остались в укрытиях, некоторые выскочили, бросились в лес. Зачем? Страх обуял, слышится крик, гам.

– Назад! Ложись!

Думаю, нас не задело, на этот раз пронеслась беда. Глянул в небо, примерно в том месте, где только что была первая тройка, ложатся на крыло, заходят на бомбежку еще три бомбардировщика. Эти действительно «наши», блеснув на солнце, пикируют один за другим. Внутри сжалось, вдарился в отчаянность, страх независимо от воли делает подлое дело, дрожь бьет изнутри, руки хватают что надо и не надо, ноги подламываются.

– Во-от какой ты вояка, – думаю о себе и ничего не могу поделать.

Наваливается вой самолетов, вдобавок раздается протяжный, проникающий во все косточки зловещий свист падающих бомб, за ним оглушительный громовой раскат бомбовых взрывов, рвущих воздух. Темнота, наступившая после удара, удушающий противный запах тротила, крики, вопли раненых, это подействовало настолько угнетающе, что стал сам не свой. Налет продолжается, в просвете дыма и пыли увидел, как из чрева другого бомбовоза устремились вниз черные обрубки, летят вместе с пикирующим бомбардировщиком не куда-то, не на кого-то, а прямо на меня. Успел подумать:

– Вот это «мои».

Мелькнула мысль: брату письмо не написал, не ответил сеструшке. Посмотрели бы, как воюю, немец бьет смертным боем, я его не могу ничем достать. Неужели везде так?